Вуди Аллен и его Леонард Зелиг
Вместо того, чтобы говорить с вами об аллергии (атипичной реакции иммунной системы на чужеродные, но безвредные для организма вещества), я буду обсуждать то, что Пьер Марти (Pierre Marty) в 1958 году назвал «аллергическим отношением к объекту» или, иначе, «аллергическими объектными отношениями» (Marty & Nacht, 2006).
Термин «аллергический» здесь следует понимать скорее как метафору, поскольку он не тождественен понятию аллергии в медицине. Более того, не все пациенты с аллергией демонстрируют подобные объектные отношения. Напротив, мы обнаруживаем их у многих субъектов, которые не страдают от аллергии, но часто это соматические пациенты, которые, например, страдают от головной боли, или являются пограничными пациентами.
Я начну с Вуди Аллена, которым я очень восхищаюсь. На мой взгляд, его фильмы сделали больше для популяризации психоанализа, чем все просветительские конференции МПА. Я собираюсь сосредоточиться на фильме «Зелиг», снятом в 1983 году, сценарий которого представляет историю молодого человека в Америке в процветающие 1930-е годы. Два главных актера в фильме – сам Вуди Аллен и Миа Фэрроу в роли Эйдоры Флетчер, молодого психиатра, которая увлечена изучением Фрейда.
Леонард Зелиг – молодой еврей, родившийся в Нью-Йорке, чьи родители-ашкенази недавно эмигрировали из Восточной Европы. Маленький Лео страдает от распространенного в бедных пригородах Нью-Йорка антисемитизма, а также от побоев со стороны измученных родителей, которые пытаются выжить в этой враждебной среде. Его бьют в школе и избивают дома, где ему неоднократно говорят, что если бы он вел себя как маленький американец, то не был бы козлом отпущения в школе.
Мы снова видим Зелига молодым человеком в самых разных обстоятельствах. Иногда он предстает в роли утонченного отпрыска бостонской аристократии, говорит на отточенном английском языке Кембриджа, штат Массачусетс, и его приглашают на шикарные коктейльные вечеринки. В других случаях он предстает в образе обыкновенного парня, использующего вульгарный язык, популярный в криминальной среде.
Фильм примечателен тем, что в нем нет линейного повествования. Он состоит из вспышек воспоминаний, перемещений вперед и назад во времени, интервью со знаменитостями, которые встречались с Зелигом. Среди них Бруно Беттельхайм и Сьюзен Зонтаг.
Персонаж полный загадок, Леонард Зелиг, в определенный момент времени разыскивается полицией Нью-Йорка, потому что его хозяйка, которой он задолжал некоторую сумму денег, заявила об его исчезновении. Его долго не могут найти, потому что Зелиг стал официантом в ресторане в Чайна-тауне, став при этом «азиатом». Наконец его узнают, хотя у него теперь раскосые глаза и выдающиеся скулы; в конце концов полиция находит китайского Зелига. Феномен вызывает интерес и получает широкую огласку, а Зелига направляют в известное университетское психиатрическое отделение, где его подвергают множеству тестов, как телесных, так и психологических.
Его знакомят с двумя тучными людьми. На глазах у изумленной группы психиатров Зелиг толстеет. А когда позже он находится среди пациентов с анорексией, он теряет 20 килограмм. Одним словом, случай Зелига представляет собой проблему для «истеблишмента» американской психиатрии. К делу подключается пресса, и его случай попадает на первые страницы газет. Высшие психиатрические авторитеты дают пресс-конференции, посвященные этому феномену. Профессор Х утверждает, что Леонард Зелиг страдает от опухоли мозга, и, по его словам, Зелигу осталось жить недолго. Но вскоре после этого именно профессор X внезапно умирает от разрыва аневризмы. Профессор Y, со своей стороны, считает, что это сугубо психиатрическая патология: «Это, конечно, случай шизофрении», – говорит он, но через несколько недель у него самого случается эпизод делирия, и он вынужден на время прекратить свою практику.
Как бы то ни было, внезапно бедный Зелиг перестает быть «увлекательным случаем» и превращается в «сбивающую с толку проблему», от которой лучше избавиться. Его хотят отправить в известную университетскую клинику, но доктор Эйдора Флетчер противостоит этому. Мужественно борясь со своими сверстниками и вышестоящим руководством, эта молодая психиатр, в конце концов, получает разрешение продолжить лечение Зелига. В ее присутствии Зелиг превращается в психиатра. Он серьезно и с энтузиазмом обсуждает теории Фрейда. Доктор Эйдора Флетчер все больше недоумевает. Она использует кушетку, терапию лицом к лицу и гипноз. Она переполнена проблемами своего пациента. Она теряет аппетит, не может спать и сталкивается с осуждением своих коллег и руководителей, которые смеются над ней. Однажды, на пике отчаяния, у нее появляется идея.
Готовая на все, доктор Эйдора Флетчер придумывает психодраматический сценарий, в котором она играет перед Зелигом роль «мнимого психиатра», говорит, что у нее депрессия и она находится в отчаянии, и просит его о помощи. Зелиг очень тронут, полностью дезориентирован и впервые выражает искренние чувства. Я не буду вдаваться во все перипетии этого блестящего сценария, а перейду непосредственно к концу фильма. Зелиг снова исчезает. Доктор Эйдора Флетчер, в совершенно подавленном состоянии, бродит по Нью-Йорку, когда начинается война в Европе и происходит подъем нацизма. Она пытается забыть своего пациента, в которого, как теперь она поняла, безнадежно влюблена. Она ходит в кино, чтобы отвлечься от своей навязчивой идеи. Во время просмотра новостей о больших демонстрациях в поддержку Гитлера ей вдруг кажется, что она узнает силуэт Леонарда Зелига, стоящего прямо за Гитлером. Будучи интеллектуальным психиатром, она размышляет и говорит себе, что человек, который чувствует, что он – никто, легко может довольствоваться слиянием с массой «последователей» или «фанатов».
Поэтому она решает немедленно ехать в Берлин, где посещает все собрания нацистов в поисках Зелига. Наконец, однажды вечером она находит его. Узнав ее, Зелиг словно выходит из сна или из состояния сильного замешательства. Он внезапно задается вопросом, что он здесь делает, и падает в объятия Эйдоры. Влюбленная пара бежит из нацистской Германии; эсэсовцы преследуют их, но им удается украсть небольшой самолет и улететь в Соединенные Штаты. Зелиг – пилот; у него нет опыта полетов, но у Эйдоры есть лицензия. Он говорит ей, что может управлять самолетом, потому что он «включен в ее бессознательное». В конце концов они приземляются в Америке, где их принимают как героев и они женятся в присутствии президента Соединенных Штатов. Фильм нам не сообщает, сколько у них было детей...
Как и любое произведение искусства, фильм всегда следует рассматривать через разные призмы: ось конформизма, требуемого от еврейских иммигрантов, и степень их ассимиляции в культурную среду – одна из главных здесь. Но я говорю об этом сегодня только потому, что, увидев фильм «Зелиг» в 1983 году, в то время, когда я впервые читала «Аллергические объектные отношения», этот вопрос уже беспокоил меня, и я понимала тогда, что мне необходимо будет говорить об этом, но потом я об этом забыла. На самом деле, Зелиг не просто хамелеон; он «сливается» с объектом до такой степени, что теряет свою инаковость и точки опоры. Это приводит в фильме к очень тревожным перекрестным проективным идентификациям.
Возвращаясь к ключевой статье Пьера Марти, мы узнаем, что аллергичным личностям трудно признать другого в его/ее инаковости и выносить инаковость, что предполагает конфликты. Поэтому они стремятся стереть дистанцию, отделяющую их от объекта, с целью сделать его «постоянным хозяином». Если попытка достичь большей близости проваливается, это вызывает кризис. Считается, что кризис возникает в результате регрессии к более раннему, архаичному уровню фиксации, на котором субъект и объект не были отчетливо разграничены. Немедленное овладение лишенным конфликтов объектом, ничем не отличающимся от него самого, является основным типом отношений аллергичного субъекта. В этом «немедленном овладении», одновременно идентификационном и проективном, описанном Марти, есть сходство с понятием адгезивной идентификации Мельтцера (Meltzer). Более того, массовое перемещение либидинальных связей с одного объекта на другой делает объекты взаимозаменяемыми.
В аллергических объектных отношениях происходит тотальная массивная идентификация между аллергичным субъектом и объектом (другим): «Субъект обитает в объекте так же, как объект поселяется в субъекте». Неудачная попытка достичь близости ставит субъекта в опасность, отсюда аллергический кризис: астма, экзема, кожные высыпания и так далее. Некоторые субъекты во время кризисов переживают спутанное сновидное состояние, другие испытывают тревогу деперсонализации (как Зелиг).
Первоначально эта форма объектных отношений заключается в немедленном и массивном вторжении другого человека, вплоть до смешения идентичностей, за которым впоследствии следует то, что Марти называет постепенной «аккомодацией» (aménagement) объекта. Это несколько напоминает кляйнианскую проективную идентификацию. Я вернусь к этому в конце моей статьи.
Такая «аккомодация» направлена на сокращение дистанции до полного неразличения субъекта и объекта через взаимопроникновение. Мы можем спросить себя, нет ли противоречивого сходства между понятием «аккомодация» Марти и процессом дезобъективации, описанным Андре Грином (André Green) у пограничных пациентов, при котором объект декатектируется (происходит процесс снятия или утраты психической энергии, связанной с другим) , а также нейтрализуется.
Напротив, у аллергических структур особая близость с бессознательным объясняет их удивительную эмпатию. Когда возникает несовместимость между двумя одинаково инвестированными объектами, как в случае эдипова комплекса, аллергик оказывается «разрываемым», как писал П. Марти, между двумя идентификационными объектами. В результате наблюдается регрессия, за которой следует кризис.
Еще одной причиной аллергического кризиса может быть неожиданное восприятие нового признака объекта или его исчезновение, даже в материальном смысле, например, смена места или окружения. Один из моих пациентов начал испытывать приступ экземы вечером в начале сеанса. На один из моих вопросов он ответил: «Вы больше не та же».
После нескольких сеансов мы наконец поняли, что изменилось освещение в комнате с приходом лета. «При мягком свете я казалась ему доброй и приветливой». А при дневном свете он теперь видел меня «жесткой и отстраненной».
В любом случае, для Марти аллергический приступ является результатом общего регресса к более раннему уровню фиксации, который останавливает регресс и защищает субъекта от прогрессирующей дезорганизации или настоящей деперсонализации. Локус фиксации формируется, когда субъект переживает травматический опыт во время архаической фазы, когда все еще преобладает недостаточное различение субъекта и объекта.
Мишель Фэн (Michel Fain) расположил эту первичную фиксацию на уровне второго организатора по Шпицу (Spitz) – «тревоги восьмого месяца» или «страха перед лицом незнакомца». Второй организатор играет существенную роль в установлении триангуляции, связанной с началом дифференциации субъекта и объекта.
В своем знаменитом тексте Пьер Марти говорит о так называемой «эссенциальной аллергии», когда аллергичный субъект испытывает настоятельную потребность достичь максимальной степени слияния с объектом, вплоть до достижения стадии недифференцированности. Такой субъект реагирует аллергически как на инородные тела, так и на разрывы аффективных связей - реальных или воображаемых. Он отрицает отсутствие объекта так же, как отрицает любую дистанцию между собой и объектом, что порождает путаницу у наблюдателя в ходе клинического исследования.
Это отрицание отсутствия объекта явно свидетельствует о недостатке или сбое в «материнском объекте как рамочной структуре», описанной Андре Грином (1983).
Очевидно, что текст об аллергических объектных отношениях близок к статье «Нарциссические трудности наблюдателя перед психосоматической проблемой», опубликованной во Французском психоаналитическом обозрении в 1952 году, за шесть лет до этого (Марти, 1952).
В 2010 году, детально изучая этот текст для комментария в International Journal of Psychoanalysis, Клод Смаджа и я выявили его фундаментальную оригинальность, касающуюся наблюдений и размышлений Марти о контрпереносе психосоматолога по отношению к соматическому пациенту, даже на теоретическом уровне (Айзенштейн, Смаджа, 2010).
С одной стороны, из-за своей болезни пациент имеет фрагментированное представление о своем теле, а с другой стороны, он стремится устранить качество инаковости объекта, с которым он находится в отношениях.
Эти особенности психического функционирования пациента приводят к изменению контрпереноса специалиста по психосоматике.
У психоаналитика развивается двойной процесс идентификации: с одной стороны, он, идентифицируясь с пациентом, оказывается вынужденным переживать разрушение тела пациента и исчезновение его образа как своё собственное; с другой стороны, он бессознательно подвергается со стороны пациента проективной идентификации, из-за которой его самого (аналитика) перестают воспринимать как отдельный объект, стирая его инаковость.
Речь идет о форме первичной нарциссической идентификации, при которой субъект полностью или частично проецирует себя в объект, что предполагает психическую спутанность с объектом и атаку на него/нее в форме стирания его/ее инаковости. В статье Марти это описывается как «трудность» при встрече с соматизирующим пациентом и порождаемую этим идею о саморазрушении. Мы поняли это как механизм, очень похожий на концепцию проективной идентификации Мелани Кляйн (Melanie Klein). Эти сложные и разнообразные движения идентификаций способствуют увеличению нарциссических трудностей психоаналитика/специалиста по психосоматике, сталкивающегося с психосоматическим феноменом и с больным пациентом. Итак, вы видите, что идея характерной атаки на инаковость объекта соматизирующим пациентом предшествовала написанию статьи об аллергических объектных отношениях. Как будто необходимо было сделать описание атаки, которая деконструирует объект (идея о фрагментации тела появилась в статье 1952 года), прежде чем можно будет объяснить последующую стадию: стирание любой инаковости и вторжение в объект путем его аккомодации.
Клинический случай - Хейкёнг
Пациентка, о которой я собираюсь сейчас рассказать, была очень молодой кореянкой, 23 лет, которая пришла ко мне на прием в 1985 году. Я наблюдала ее только три года, потому что она внезапно вернулась в Сеул, сообщив мне об этом незадолго до своего отъезда. Я не особенно горжусь этим лечением, во время которого я испытывала смесь спутанности и смутного чувства беспокойства.
Я так и не поняла, как Хейкёнг (Heikyong) попала ко мне. Когда я спросила ее, кто направил ее ко мне, она ответила, что приехала из Кореи, чтобы продолжить работу над диссертацией о кинематографическом творчестве Эйзенштейна.
Она добавила, что живёт в общежитии для девушек на улице д’Асса (на той же улице, что и я, всего на четыре дома выше), чтобы совершенствовать свой французский в Альянс Франсез (на бульваре Распай, буквально в 50 метрах от моего дома). Она также сказала, широко улыбаясь, что рыцарь д’Асса был героем, мужественно защищавшим Овернь, а значит, очень приятным человеком, которого мы оба ценим.
Я была ошеломлена… Чувствовала себя захваченной и загнанной в угол, сбитой с толку.
Нужно добавить, что она сразу заговорила со мной по-английски, и я, не раздумывая, ответила ей на этом языке.
Впоследствии я поняла, что это было большой технической ошибкой с моей стороны. Запись на прием по телефону была сделана на плохом французском языке, и мне следовало спросить ее: «Как вы узнали, что я говорю по-английски, ведь вы меня об этом не спрашивали?». Это внесло бы элемент инаковости, но, к сожалению, я действительно позволила спутанности захватить меня.
После этой консультации я подумала, что я была бесполезна, но также, что не может быть и речи о том, чтобы не продолжить с ней встречаться или направить ее к кому-то другому, не подвергая ее опасности. Я опасалась бредового состояния или даже потенциального самоубийства. Тогда я думала прежде всего о психозе. У меня был большой опыт психотерапии с психотиками, но в основном в учреждении, и я сказала себе, что мне нужно привлечь к ситуации психиатра. Только на более поздней стадии я поняла, что мне отчаянно был нужен третий для введения инаковости, по крайней мере, для себя, если не для нее.
Во время второй встречи я предложила проводить психоаналитическую работу раз в неделю, а также сказала ей, что хотела бы, чтобы она обратилась к психиатру. Хейкёнг приняла все это с восторженной улыбкой, что меня нисколько не успокоило.
Она была очень высокой девушкой, особенно для кореянки, стройной, но мускулистой, с чем-то очень мужественным во внешности. Мне предстояло узнать, что она была третьим ребенком в семье: у нее была сестра старше на 5 лет, которая была замужем и стала матерью, и брат старше ее на три года, который жил в США.
Она объяснила мне, что в корейской традиции считается, что младшая дочь должна оставаться незамужней в родительском доме, чтобы ухаживать за престарелыми родителями. Она не собиралась нарушать этот обычай, но хотела путешествовать, учиться и накапливать прекрасный жизненный опыт перед этим. Однако её отец умер два года назад от инфаркта, в котором мать винила Хейкён. Дело в том, что во время учёбы в университете она была левым активистом.
Она участвовала во всех студенческих маршах и демонстрациях. Более того, её арестовали и жестоко избили в тюрьме.
В другой раз она описала мне ощущения «вне тела», которые помогали ей выдерживать удары и пытки: она видела себя рядом со своим телом и ощущала боль значительно ослабленной, как будто под анестезией.
Её отец, для которого она была любимицей, сходил с ума от тревоги за неё, и мать яростно упрекала дочь за это.
Она рассказывала, что безумно любила своего отца - мягкого, спокойного человека, который читал ей сказки и помогал с учёбой. Мать же, напротив, представлялась как вспыльчивая, лишённая нежности, порой жестокая, необразованная женщина, постоянно чего-то требующая.
Эдипова конфигурация казалась очевидной, но путь женских идентификаций, похоже, был заблокирован.
Несколько раз она пересказывала сцену, покрывающее воспоминание, со странной атмосферой, как будто это было повествование из сна. Её родители и она ужинают, она сидит напротив отца, царит прекрасный летний вечерний свет. Мать входит, принося изысканное, но испорченное блюдо. Отец молча ест, Хейкён говорит, что съедобное, но невкусное. Мать начинает кричать - на неё, на отца, на свою духовку, на дом, на жизнь, на брак. Она всё больше заводится и в конце концов разбивает тарелки. Отец встаёт, пересаживается к дочери, обнимает её за плечи и начинает плакать.
Одинаковое повторение этой сцены возвращалось, как травмирующий сон. Это, очевидно, можно рассматривать как провал конституирования фантазии первосцены. После этого события, которое, по ее словам, произошло, когда ей было около 14 или 15 лет, у нее начались головные боли, о которых она не говорила мне во время наших первых сессий. Я спросила ее, почему она умолчала об этом. Она ответила, что жаловаться нельзя, и что она хорошо переносит боль.
После смерти отца Хейкёнг была очень подавлена и часто плакала по ночам. Мать пыталась наладить с ней более близкие отношения, но та сердито отталкивала ее. У нее участились головные боли, и она стала страдать от бессонницы. Психиатр в Сеуле назначил ей лекарства.
Что касается наших сессий, то она всегда была пунктуальной и улыбчивой, довольной своей жизнью в Париже. Она меньше вводила меня в замешательство, хотя я оставалась озадаченной.
Я продолжала колебаться между разными семиологическими подходами: пограничное расстройство, психотическое функционирование, аллергические объектные отношения без аллергии.
И я часто чувствовала вторжение.
На одной из сессий у меня была забинтована рука. Она спросила меня, как я повредила ее руку. Я ответила: "Нет, мою руку", и она рассмеялась. Но на следующей сессии она все же пожаловалась на артрит пальцев рук. Одним словом, у нее продолжало проявляться то, что я назвала «малый Зелиг-синдром».
К концу второго года она познакомилась в университете с молодым человеком, который тоже занимался кино, корейским кино. Они часто виделись, посещали одни и те же курсы, одни и те же библиотеки, часто ужинали вместе. Через несколько месяцев у них завязались отношения, и Хейкёнг сияла. Меня несколько насторожил тот факт, что она не сомневалась в том, что их отношения продлятся долго, потому что, как она сказала, они были «одинаковыми, чувствовали одно и то же и у них были одинаковые мечты». И действительно, однажды вечером за ужином, когда она говорила об их вечной и безупречной любви, «ведь они как близнецы, которые нашли друг друга», молодой человек испугался и на следующий день резко порвал с ней, написав письмо. Хейкёнг была опустошена, перестала посещать курсы, плакала на всех сессиях и говорила о самоубийстве.
Меня охватила паника, потому что я восприняла ее слова очень серьезно. Отличный психиатр, который наблюдал ее, тоже был обеспокоен. Она сильно похудела и, самое главное, больше не могла спать. Она согласилась на госпитализацию в психиатрическую клинику, где пробыла две недели. Я увидела ее, как только она вышла; она выглядела более спокойной и менее дезорганизованной, но ее мучило то, что она не понимала причину разрыва отношений.
Она просто не понимала.
В последующие месяцы мы смогли поработать в связи с этим над понятием инаковости. Я сказала ей, что если она чувствует, что она «такая же», как он, то Джордж, вероятно, чувствует себя немного похожим на нее, но в то же время другим. Однажды она спросила меня: «Но вы, мадам, понимаете меня?» Я ответила: «Думаю, что понимаю вас, но со своими отличиями». Это ее сильно потрясло.
Спустя несколько месяцев она рассказала, что у нее была ужасная головная боль, которую она сразу связала с определенным событием. Она регулярно переписывалась с матерью по электронной почте. У нее не было корейского шрифта на компьютере, и с самого начала они всегда писали друг другу на английском.
И вдруг она получает длинное письмо корейскими иероглифами. Это был «сюрприз» от матери, которая подарила ей и удаленно установила программу с корейским алфавитом.
Она описывает мощный приступ тревоги, близкий к панике, который привел к головной боли. Она не смогла прочитать письмо. Закрыла компьютер и смотрела на него так, будто он «содержал дьявола».
Я спросила ее, слишком ли корейский алфавит для нее близок или, наоборот, слишком далек? Ее ответ меня тогда удивил: «Ни то, ни другое, сказала она, но все вдруг изменилось, и это было невыносимо».
Возникает несколько вопросов:
Как понять это первое противоречие, которое, похоже, не оформляется в конфликт?
Является ли это расщеплением? Функциональным расщеплением, защищающим от конфликта? Или расщеплением Я, свидетельствующим о психотическом функционировании?
Хейкёнг была свободной, современной, участвовала в бурных протестах, проживала свою сексуальность вместе со сменяющимися дружескими отношениями, но при этом говорила, что не считала, что нарушает корейские традиции. Или утверждала, что была бы с матерью до конца ее жизни – матерью, которую, по ее словам, она презирала и ненавидела. Было ли это расщеплением? Функциональным расщеплением, призванным защитить ее от конфликта? Расщеплением Эго, свидетельствующим о психотическом функционировании? Головные боли, как мне кажется, указывают как на эротизацию мышления, так и на его блокировку.
Выбор английского языка в качестве языка переписки между матерью и дочерью, был в конце концов понят на сессиях как «иностранный язык, который делал их похожими». Я предположила, что в данном случае это отменяло прежде всего разницу между поколениями. Я думаю, что она поняла меня, и она сказала: «Значит, мы больше не два взрослых человека, которые дискутируют, но она – моя мать-кореянка, которая пугает меня?». Я ответила: «Кореянка, но чужая, и это пугает вас, потому что вы не выносите того, что отличается».
Мне показалось, что это был очень интересный момент в нашей работе. К сожалению, вскоре после этого, когда ее докторская диссертация была закончена, а ее мать «заболела», она решила вернуться в Сеул. Я всегда думала, что этот отъезд был также результатом сопротивления: сопротивления изменениям? Сопротивлением зависимости? Я также думала, что, если бы я могла говорить по-корейски, эта работа была бы более плодотворной, что, должна признаться, заставило меня задуматься, не заразилась ли я сама ужасом Хейкёнг перед различиями. Я была опечалена и разочарована, и у меня осталось много вопросов, которыми я сегодня делюсь с вами.
Книга «Аллергические объектные отношения» была переведена на греческий язык в 2015 году и опубликована Паносом Алоуписом (Panos Aloupis) в элегантном небольшом томе с моим предисловием и замечательным комментарием Марины Папагеоргиу (Marina Papageorgiou). В своем тексте Марина Папагеоргиу совершенно справедливо предлагает дифференциальную семиологию между аллергическими объектными отношениями и истерической идентификацией. Мне кажется, что такое «сравнительное исследование» необходимо.
Поэтому я обратилась к старому диалогу между Мишелем Фэном, специалистом по истерической идентификации, и Флоранс Гиньяр (Florence Guignard), выдающейся кляйнианкой. Эта статья, "Истерическая идентификация и Проективная идентификация", опубликованная во Французском журнале психоанализа (Fain & Guignard, 1984), показывает сходства и различия между истерической и проективной идентификацией. Она состоит из шести длинных писем, которыми обменялись Мишель Фэн и Флоранс Гиньяр. Этот диалог был основан на статье Жана Бегуэна (Jean Begoin) 1983 года, который рассматривал истерическую идентификацию как «частную форму проективной идентификации». Из-за сложности обмена между двумя участниками дискуссии его трудно кратко изложить, но я все же попробую представить свое личное толкование.