О сознании и «конституции» человека
Изучая тему сознания, Кьоцца (1995) цитирует Эрвина Шрёдингера (1958), который утверждает, что «то, что известно, является бессознательным, а сознательное — это то, чему нужно научиться, потому что это представляет собой "проблему", которую нужно решить во взаимоотношениях с миром». К этому он добавляет, следуя постулатам психоанализа, что таким образом «не только мышление, но и сознание обязаны своим происхождением фрустрации». Годы спустя он утверждает, что сознание можно определить как «осознание смысла» (Л. Кьоцца, 2010).
Позднее, в работе по этике, он отмечает, что не кажется случайностью, что при использовании слова "сознание" мы можем иметь в виду как моральное (совесть), так и перцептивное сознание (Л. Кьоцца, 2012). [conciencia исп. может быть переведено и как сознание, и как совесть]
Только недостаток, который мы должны устранить, заставляет нас думать и осознавать как окружающий нас мир, так и наши чувства и ощущения. Эти чувства и ощущения направляют наше восприятие мира и наши действия в нём, так как, ощущая себя «хорошо» или «плохо», мы осознаём эффективность наших действий.
«Осознать» — это именно выражение, которое указывает на «две опции», заложенные в слове "сознание". Мы говорим, что кто-то «осознал», когда замечаем, что он воспринял что-то в мире, или когда то, что он обнаружил в себе и/или в мире, побудило его изменить свои идеи и/или поведение. В сущности, это одно и то же.
То, что мы воспринимаем и чувствуем, зависит от нашей способности осознавать то, что мы переживаем, и, в соответствии с этим, будет определяться наш способ действий. Поэтому в обоих случаях мы говорим, что такой-то «имеет (или не имеет) сознание». Если мы испытываем голод, холод, страх или гнев, эти эмоции и ощущения оказывают на нас влияние. То, что мы чувствуем, говорит нам о том, что на нас воздействует, и это то, что действительно имеет для нас значение. Разобраться в том, что с нами происходит, и что делать с этим, крайне важно для жизни.
Когда мы чувствуем себя «плохо» и страдаем, мы ощущаем, что нам чего-то не хватает, чтобы чувствовать себя «хорошо». Это не случайно, что слово «falta» (вина, недостача) может относиться как к моральной вине, так и к тому, что нам недостаёт для благополучия (Л. Кьоцца, в «Психоанализ этики», 2012). Напомним, что моральные принципы — это принципы действия. А действия — это то, что мы делаем, чтобы избежать страданий или получить удовольствие, две разные формы выражения одного и того же. Ранее мы отмечали, что движения, составляющие действия, формируют костную структуру. Они также влияют на общую форму тела.
Учитывая, что каждая биологическая разновидность имеет свой особый ДНК, который передаётся из поколения в поколение, таким образом обеспечивая сохранение определённой специфической формы, а также что большая часть генетического кода, содержащегося в клетке, не выражается в этой форме, мы читаем, что «не кажется нелепым думать, что ДНК, присутствующая в каждой клетке, содержит коды жизни во всех её формах, каждая из которых временно выражается в той или иной разновидности». Таким образом, «то, что мы обычно называем индивидуумом, будь то человек, тигр или пальма, является продуктом ‘учредительного договора’, симбиотического соглашения, заключённого другими индивидами, которые принимают ‘статут’ сосуществования для того, чтобы интегрировать многоклеточные организмы» (Л. Кьоцца, 2010).
Этот «учредительный договор» определяет форму этого «индивидуума», а значит, также его способ двигаться, воспринимать и чувствовать. Дерево, которое летучая мышь определяет с помощью своей системы восприятия, похожей на радар, — это не то же самое дерево, которое мы видим своими глазами.Если у нас разные способы восприятия, то у нас и разные способы осознания. В соответствии с тем, что было сказано выше, это предполагает различные формы морального сознания. Каждая биологическая разновидность должна иметь свои специфические вариации в том, что считается правильным или неправильным, поскольку «проблема», которую нужно решить (хотя всем нам нужно дышать, есть и спать), ставится по-разному, в зависимости от приобретённой формы. Взяв фразу Фрейда о том, что анатомия — это судьба, и одновременно перефразируя Ортегу-и-Гассета, когда он говорит, что функция не только формирует орган, но и объясняет его, можно сказать, что наша анатомия «подчиняется» нашей судьбе.
Если рассматривать «жизнь» как проявление сознания, которое нас превосходит и охватывает, так же как мы превосходим и охватываем наши клетки, каждую живую разновидность можно считать выражением определённой функции, определённой нормативы и, следовательно, определённого сознания, предназначенного для решения конкретных «проблем» внутри того целого, который мы называем жизнью, природой или Богом, как каждому удобнее называть.
В этом целом дело не столько в том, существуют ли более или менее важные задачи, сколько в том, что, несмотря на то, что может воспринимать наше сознание, все мы созданы специально для чего-то. И это центральная норма, то, для чего мы предназначены. Когда мы рассматриваем конституцию человека, мы легко понимаем это; так, мы можем сказать, что худой и высокий парень может быть хорошим бегуном на длинные дистанции, но не хорошим метателем ядра. Его «конституция» не предназначена для этого. Он должен решать свои «проблемы» «в рамках» того, что его конституция ему предлагает и позволяет. То же самое может происходить и с биологическими разновидностями.
Таким образом, если в костной структуре какой-то разновидности представлена особенность этого вида (особенность, которая, в свою очередь, связана с особым способом осознания этой разновидности, с действиями, необходимыми для выживания этой формы жизни), мы не можем не думать, что строение человеческого таза может претендовать на представление особого человеческого способа установления согласованности между нормами, которые в общем смысле могут быть общими для некоторых других видов животных, включая те, у которых была прямая осанка до появления homo sapiens.
Фундаментальный недостаток
Мы много говорили о преждевременном рождении человека и о травматической ситуации, которую это предполагает. Некоторые понятия, связанные с первыми днями постнатальной жизни, позволят нам глубже изучить эту тему.
Во время внутриутробной жизни, как описывают Кьоцца и его коллеги в книге «Психоаналитическое исследование гриппозного синдрома» (2001), ребёнок полностью окружён матерью, от которой он получает тепло, пищу и кислород. Мать является «миром» для ещё неродившегося ребёнка, «его миром» — влажным и тёплым. Он теряет этот мир при рождении, и тогда чувствует холод, тяжесть тела, необходимость дышать и питаться с усилием. Он чувствует себя покинутым.
«Утверждение, что этот этап оставляет глубокий след в психике (то есть имеет травматическое значение), подразумевает, что горе по утраченной вещи всегда остаётся невосполнимым». (…) Стремление к объекту, который обеспечивает защиту, присутствует всегда и безусловно (…) является основополагающим в жизни каждого человека (ребёнка, молодого, взрослого или пожилого). Обратная сторона этого стремления — это скрытая склонность чувствовать себя опустошённым всякий раз, когда обстоятельства приводят к изменению значимых связей с текущими объектами» (Л. Кьоцца и коллеги, 2001).
Следует учитывать, что, даже несмотря на то, что первоначальное чувство опустошения смягчается грудным вскармливанием и нежным контактом ребёнка с матерью, вскоре ребёнок понимает, что грудь — это не «его я», что она не принадлежит ему, как он считал, что ему принадлежала мать до рождения. Тогда у ребёнка возникает чувство утраты; он чувствует, что у него отняли грудь, которую он считал частью своего я. Это чувство утраты ставит ребёнка в то, что Кьоцца называет в книге «Рак. Почему я, почему сейчас?» (2010) «первой потерей»; ощущение неполноты, тоски по контакту с голосом, кожей, взглядом и запахом тела матери. В этой ситуации опустошение возвращается. Это универсальное чувство, которое проявляется с разной степенью интенсивности у каждого человека.
Автор добавляет, что этот период жизни всегда остаётся в нас как стремление к воссоединению с утраченным объектом. Это желание «воссоединения» может проявляться в патологическом аспекте, как следствие отсутствия полного переживания утраты, через более или менее глубокие состояния опустошения, или, в здоровой форме, когда преобладает способность искать адекватные замены и мириться с ними. В этом случае оно может стать «двигателем» для встреч и роста. Слова, которые я приведу ниже, ясно это поясняют.
Фрейд, в работе «Я и Оно» (1923b), отмечает, что формирование Суперэго сильно зависит от слабости зарождающегося Я. В этой статье он анализирует существующие отношения между структурой, которую мы называем Суперэго, моделями, с которыми ребёнок будет идентифицироваться, и идеалами, которые человек будет преследовать на протяжении всей жизни.
Кьоцца в «Психоанализе печёночных расстройств. О психике плода и взаимосвязи идеи и материи» (1963 [1970a]), как мы изложили в первой главе, подробно анализирует тему идеальных стимулов и способности Я справляться с ними, воплощая их в телесном росте, в деторождении и в социальных достижениях (сублимации) или, наоборот, переживая утрату из-за невозможности достичь желаемого воплощения. Он подчёркивает, что в эмбриональной и фетальной жизни нового существа мать, которая предоставляет необходимую материю для роста эмбриона и плода, выполняет функции, которые по своей аналогии с функцией печени в развитии тела, он называет печёночными.
Он также отмечает, что в символическом смысле мы отождествляем отца с идеей или стимулом, а мать — с материей, которая позволяет воплотить эту идею. Идеал, который, как было сказано ранее, тесно связан с Суперэго, оказывается более связанным с отцовской функцией.
Из других формулировок Кьоцца, сделанных в книге «Когда зависть — это надежда. История одного психоаналитического лечения» (1998a [1963-1984]), вытекает идея о том, что после рождения отношения с родительскими фигурами смягчают действие стимулов, которые, поступая как из «внутреннего», так и из «внешнего» мира, воздействуют на Я, и без посреднического действия заботящихся фигур они представлены Суперэго с неумолимыми чертами.
Таким образом, даже зная, что как отцовские, так и материнские функции могут выполняться обоими родителями, а также понимая, что наличие или отсутствие матери и отца, выполняющих свои специфические роли, имеет значение, отец, который помогает отделиться от матери, когда делает это правильно, предлагает модель продвижения вперёд, одновременно смягчая те стимулы, которые могли бы подавить ребёнка. Он предлагает, по сути, идеал, которому можно следовать в мире, одновременно являя собой образец поиска замен и того, как их искать. Это позволяет произойти разрыву без риска того, что это обернётся «падением в пустоту». Классический символический образ — это ребёнок, который решается отпустить мать и пойти вперёд, потому что его ожидают отцовские объятия.
Человек, который из-за своего преждевременного рождения особенно чувствителен к страданиям и нужде в их устранении, нуждается в том, чтобы сбалансировать и достичь адекватной согласованности в своей личной, семейной и социальной эмоциональной жизни; между своим сильным желанием продвигаться, завоёвывать, открывать новые вещи и своим стремлением обосноваться, устроиться, заботиться о своём доме, сохранять свои традиции. Только в той мере, в какой он достигнет этой согласованности, он сможет здраво направить свои силы на «выход из самого себя», посвятив себя делу, которое его превосходит, не испытывая при этом постоянного чувства предательства своих близких или себя самого.
Необходимость согласовать эти два, казалось бы, противоречивых идеала, которые по своим характеристикам и интенсивности я рассматриваю как нормативную составляющую человеческой природы, будет проявляться в каждом человеке с вариациями.
Этот конфликт, который возникает, когда нужно выйти в «мир» из родного дома или интегрировать «мир» и дом в семье, созданной с возрастом, также возникает, когда нам, как индивидуумам и как виду, необходимо заботиться о среде обитания, которую мы делим с другими видами, не прекращая при этом прогрессировать.