Аутизм: битва, проигранная психоанализом

Серджио Бенвенуто - итальянский психоаналитик и философ.

В течение некоторого времени во многих странах (включая Италию и Францию) те, кто ненавидит психоанализ: психиатры органицисты, когнитивисты, эволюционные психологи, используют аутизм в качестве главного аргумента для массированной атаки на психоанализ. Они говорят: аутичных людей, детей и взрослых, нельзя доверять на попечение психоаналитиков, потому что психоаналитическая теория аутизма оказалась ошибочной. Лучше прибегнуть к другим методам, возможно, когнитивно-поведенческого типа, или к реабилитационным системам, таким как ABA (Applied Behavior Analysis -прикладной анализ поведения).

Я должен предупредить, что моя практика - это практика психоаналитика. Я считаю, что психоаналитическая теория очень мощна и несправедливо недооценена многими психологами и психиатрами сегодня. Я убежден, что этот вид терапии, если он проводится правильно, является мощной системой лечения. Короче говоря, меня нельзя заподозрить в ненависти к Фрейду. Однако я полагаю, что до сих пор психоаналитические теории аутизма потерпели неудачу. Amicus Freudus, sed magis amica veritas.

Противники психоанализа выбрали мишенью именно психоанализ аутизма, а не другие психоаналитические подходы, например, к неврозам, психозам, перверсиям, психопатиям, потому что они чувствуют, что аутизм является ахиллесовой пятой психоанализа. И что психоанализ не справляется с этой слабостью. Как в любой войне, врага атакуют в его самом уязвимом месте.

1. Аутизм с точки зрения психоанализа и когнитивизма

Хрупкость психоаналитических теорий аутизма, разработанных до сих пор, связана не столько со слабостью их этиопатогенеза (совокупности представлений о причинах и механизмах развития болезни), как считают критики. Дело не столько в том, что мейнстримный психоанализ называет основной причиной аутизма «нечеловеческие» отношения матери и ребенка (теория «матери-холодильника», которая десятилетиями доминировала в объяснении аутизма, особенно в США). Слабость психоаналитических теорий скорее состоит в их представлении об аутизме как таковом, в их способе осмысления его специфики. В этом отношении, я считаю, когнитивная наука опережает психоанализ.

Странно, что те, кто намерен поддерживать нынешний психоаналитический подход к аутизму любой ценой, ограничиваются теорией привязанности (которая действительно происходит из психоанализа): в сущности, они сводят все к идее, что отношения матери и ребенка объясняют все - от шизофрении до аутизма, от перверсий до социопатий. Однако великие мыслители психоанализа, от Фрейда до Лакана и Мелани Кляйн, никогда не утверждали, что во всех психопатологиях «виновата» исключительно мать или первый опекун. Ведь каждый субъект вносит свой вклад в отношения, если можно так выразиться, в том числе и в отношения со значимыми взрослыми. Мы не являемся исключительно продуктом нашей матери или первых воспитателей.

Психоаналитический подход к аутизму скорее страдает от отсутствия понимания того, чем аутизм на самом деле является. Прежде всего необходимо задаться вопросом: «что это по сути?» Теперь мне кажется, что большая часть психоанализа, начиная с Бруно Беттельхейма, главного представителя аналитической теории аутизма, который в последние десятилетия подвергался резкой критике с разных сторон, путает «аутизм», о котором говорил Эйген Блейлер, с аутизмом, описанным позднее Каннером и Аспергером, или с аутизмом в его современном понимании.

Для Блейлера [E. Bleuler, Dementia praecox oder Gruppe der Schizophrenien, Deuticke, Leipzig-Wien, 1911.] аутизм был основным симптомом шизофрении, психотическим способом ухода от мира и от отношений с другими, но не имел ничего общего с тем, что теперь называется «аутистическим спектром» [Как известно, DSM-5 также использует термин «расстройство аутистического спектра» (299.00) и относит его к нейроэволюционным расстройствам, то есть отдельно от «психотического спектра» - прим. Авт.]. Короче говоря, психоанализ продолжал считать аутизм специфической формой психоза, а значит, объяснял его так же, как и другие психозы [В соответствии с этим взглядом: F. Tustin, Autism and Childhood psychosis, The Hogarth Press, London, 1972. - прим. Авт.]

На мой взгляд, клинический анализ, проведенный неаналитиками, указывает на нечто более важное. Говоря предельно просто, они поняли, что аутичные люди - это когнитивно-поведенческие субъекты. Не в том смысле, что аутичный человек разделяет современные когнитивные и поведенческие теории, а в том смысле, что функционирование аутичного ума более или менее совпадает с тем, как бихевиористы и когнитивисты представляют себе ум в целом. Другими словами: если бы когнитивно-поведенческая теория человеческого ума была универсально верна, мы все были бы аутичными. Можно сказать, что патология аутизма по своей сути когнитивно-поведенческая.

Говоря кратко, аутизм в той или иной степени является особой формой агнозии (неспособности распознавать). То есть это своего рода психическая слепота к чему-то очень специфическому. Существует множество видов агнозии [Я особенно занимался односторонним пространственным игнорированием (Unilateral Spatial Neglect), которое представляет собой очень специфическую форму слепоты: субъект не видит того, что находится слева от его поля зрения, или левой стороны объекта перед ним. S. Benvenuto, “Neglect. Riflessioni tra filosofia e neuroscienze”, http://www.sergiobenvenuto.it/meditare/articolo.php?ID=140. “Neglect”, Lettre Internationale, 112, Frühjahr 2016, pp. 122-125. - прим. Авт.]. Согласно когнитивистам, в случае аутизма это слепота к распознаванию сознания других людей. То есть аутичные люди лишены «способности понимания психики другого», как своего собственного, так и чужого. Хорошо известная неловкость аутичных людей в социальных взаимодействиях указывает на то, что они не понимают, что происходит в умах других, тогда как для большинства из нас это что-то очевидное, не требующее специального психологического анализа.

Один из величайших физиков прошлого века, Поль Адриен Морис Дирак, страдал синдромом Аспергера. Карло Ровелли пишет об этом [C. Rovelli, La realtà non è come appare, Raffaello Cortina, Milan 2014, p. 106.]:

Во время конференции [Дирака] один из коллег прервал его: «Я не понимаю эту формулу». Дирак, сделав короткую паузу, продолжил, как ни в чем не бывало. Модератор вмешался и спросил, хочет ли он ответить на вопрос. Дирак, искренне удивленный, ответил: «Вопрос? Какой вопрос? Коллега сделал утверждение» («Я не понимаю эту формулу» - это утверждение, а не вопрос...). Это не было высокомерием: человек, способный увидеть тайны природы, ускользающие от других, не понимал подтексты языка, не понимал своих коллег и воспринимал все слова буквально [Биография Дирака, в которой упоминается его аутизм: G. Farmelo, The Strangest Man: The Hidden Life of Paul Dirac, Quantum Genius, Faber & Faber, 2009].

В данном случае Дирак не уловил того, что философы языка называют перформативной природой слов: того факта, что язык - это не просто последовательность высказываний, а что мы действительно действуем с помощью языка. В приведенном примере коллега Дирака задал вопрос, а на вопрос человек вынужден, в некотором смысле, дать ответ, даже если этот ответ будет простым отказом отвечать.

Используя различие, введенное философией языка между высказыванием (énoncé) и высказыванием-актом (énonciation), можно сказать, что аутичный человек понимает высказывания, но не схватывает высказывания-акты.

Высказывание - это буквальное предложение, тогда как высказывание-акт - это субъективный акт произнесения чего-либо, смысл которого зависит от контекста и от неявных намерений говорящего. Хороший пример различия между высказыванием и высказыванием-актом демонстрирует знаменитый еврейский анекдот, рассказанный Фрейдом:

Двое еврейских конкурентов по бизнесу встречаются в поезде в Польше. Один спрашивает другого, куда тот направляется, и тот отвечает: «В Краков». На что первый возмущенно восклицает: «Почему ты говоришь мне, что едешь в Краков, чтобы я подумал, что ты едешь в Варшаву, если на самом деле ты едешь в Краков?»

Это языковая игра, которую аутичный человек, безусловно, не смог бы понять. Ведь то, к чему у него нет доступа - это чувство юмора.

Следует отметить, что в случае аутизма основная психиатрия переходит от категориальной парадигмы к парадигме континуума. Категориальный подход рассматривает каждое расстройство как дискретную категорию, разрыв с нормой, и предполагает бинарную оппозицию «здоров» / «болен». Континуальный подход, напротив, рассматривает все в терминах «больше или меньше». Соответственно, аутизм постепенно становится спектральным. Человек может быть более или менее аутичным, так же как он может быть выше или ниже ростом или иметь более высокий или низкий IQ. Таким образом, аутизм - это не патология, вызванная повреждением, а особый способ бытия, имеющий ту или иную степень выраженности. Именно по этой причине сегодня принято говорить о спектре аутизма, о континууме признаков.

Но если противоположностью высокого является низкий, а противоположностью интеллекта - глупость, то что является противоположностью аутизма? Как мы увидим, в наше время принято считать, что противоположность аутизму - это способность к эмпатии.

2. Аутизм и телесный контакт

Классическая когнитивная теория аутизма, согласно которой аутист лишён способности понимать психические содержания другого (theory of mind) Один из ведущих исследователей этого подхода [Baron-Cohen, 1988, 1989, 1991a, 1991b, 1995, 2001; Baron-Cohen, Leslie, & Frith, 1985; Baron-Cohen, Tager-Flusberg, & Cohen, 1994, 2000; Frith, 1989]/em> была опровергнута нейробиологами, вдохновлёнными философской феноменологией, в частности Витторио Галлезе (2006a, 2006b), одним из первооткрывателей зеркальных нейронов (совместно с группой под руководством Джакомо Риццолатти).

Согласно этим нейробиологам, мы не конструируем понимание чувств другого со временем, как утверждает когнитивный подход, а непосредственно воспринимаем намерения, намёки, имплицитные сообщения и метафоры других людей. Когда физик говорит: «Я не понимаю эту формулу», мы воспринимаем, а не интерпретируем. И это вопрос, даже если он не был сформулирован в явном виде.

Иными словами, аутизм - это агнозия, касающаяся очень специфического «объекта», который когнитивизм не может ни уловить, ни концептуализировать. «Объект» - субъективность, своя собственная и чужая. Аутист не воспринимает субъективность и, следовательно, воспринимает только когнитивное, в котором способность к метафоризации крайне ограничена.

Эта ситуация хорошо показана в венгерском фильме «О теле и душе» ("On Body and Soul" реж. Ильдико Эньеди): главная героиня - хорошо социализированная аутичная женщина, работающая на скотобойне, но испытывающая трудности с пониманием желания мужчины и собственного желания, поскольку желание - это фундаментальное выражение субъективности. Это также специфическая черта Темпл Грандин.

Темпл Грандин, возможно, самая известная аутистка в мире. Она написала множество эссе об аутизме и является признанным специалистом в области животноводства (она изобрела систему забоя скота, делающую процесс значительно менее травматичным для животных), преподаёт на факультете зоотехнии Университета штата Колорадо. Её автобиография, опубликованная в 1986 году под названием Emergence: Labelled Autistic, стала бестселлером и была переведена на многие языки (Grandin, 1986, 2006; Jackson, 2010; Sacks, 1996). Грандин - блестящий полемист: она активно атаковала взгляды Беттельхайма и, как и все образованные аутисты, поддерживает исключительно неврологическое объяснение аутизма. Стоит отметить, что, как и у многих аутичных людей, у Темпл отсутствует эротическое желание, а сексуальные переживания остаются для неё совершенно непостижимыми.

Она также известна тем, что построила для себя механическую «обнимающую» машину, которая, по её словам, приносит ей ощущение благополучия. Друзья называют эту машину «обнимающей машиной», но сама Грандин не видит никакого смысла в чувственном объятии мужчины или женщины, тогда как механическое сжатие воспринимает как значимое. Тем не менее, для аутичного учёного трудно увидеть связь между человеческим и механическим объятием. И это является красноречивым примером особенности аутистической субъективности.

В нашем неаутичном восприятии объятия, даже если оно не связано с сексуальным влечением, всегда пересекаются три разных измерения:

1. Физическое - телесное удовольствие от прикосновения, подобное массажу.

2. Символическое - тот, кто обнимает, как бы включает нас в себя, делает нас частью себя, «впитывает» нас руками, словно поглощая.

3. Эмоциональное - объятие как способ телесно почувствовать, что другой любит нас.

Очевидно, что для Грандин присутствует только первое измерение, физическое, тогда как два других не воспринимаются. Это позволяет ей заменить другого человека машиной, которую она сама создала. Вопрос в следующем: является ли удовольствие, которое аутист получает от механического массажа, чисто физическим? Или же это переживание субъективного контакта, которое просто оказалось рефицировано, сведено к механическому процессу? Это напоминает гипотетическую аутичную мать, которая испытывала бы удовольствие от кормления младенца, но не ощущала бы любви к нему. В этом случае механическое кормление можно было бы считать суррогатом непереживаемой любви.

3. Отличие аутизма от психоза

Всё, что мы сказали до сих пор, должно привести нас к пониманию, почему аутизм не следует путать с психозом. Напротив, я бы сказал, что аутизм является его противоположностью. Действительно, мы говорим, что человек психотичен, шизофреник, параноик, маниакально-депрессивный, когда, по нашему мнению, он приписывает чрезмерное значение миру, особенно миру человеческому. То есть он видит, воспринимает, придаёт смысл гораздо большему количеству означающих, чем их есть на самом деле, и в этом смысле мы называем его состояние бредовым. Он порождает гораздо больше означающих, чем (с нашей точки зрения) необходимо, как при потоке идей (Ideenflucht, беспорядочная речь).

Принято считать, что главным патогномоничным признаком любого психоза является слышание голосов. Это означает, что для психотического человека мир гораздо более «говорящий», чем для нас. В психозе всегда присутствует избыток означающего (что совсем не означает избыток смысла! Голоса могут быть навязчивыми, непрерывными, всепроникающими, но при этом лишёнными всякого смысла). При бреде интерпретации, свойственном параноидным субъектам, мы убеждены, что они читают слишком много означающего в реальных событиях, которые для нас не имеют значения или случайны. Короче говоря, мы говорим о психозе, когда человек живёт в мире, чрезмерно нагруженном означающим, по сравнению с «нашим» миром, независимо от того, находит ли он смысл в этом избытке (как при систематизированном параноидном бреде) или не находит вовсе, отдаваясь чистому бессмыслию необузданного потока слов, которые не образуют смысла.

Напротив, мир, в котором живёт аутичный субъект, кажется нам лишённым означающего. Аутичный человек видит другого, а также самого себя, как совокупность поведенческих проявлений, но испытывает затруднения в том, чтобы увидеть за ними субъективность. Мы могли бы сказать, что аутичный мир - антигерменевтический мир, мир чистой онтики. Следовательно, неправильно говорить, что аутичные люди живут в своём собственном мире. Напротив, они полностью поглощены реальным миром, который, однако, совершенно лишён метафорической многозначности, субъективной открытости, и именно поэтому, часто невыносим. Это обнажённое бытие-в-мире, отсюда ужас, вызываемый сильными ощущениями, определёнными звуками, жестами… Та «голая кожа», о которой мы говорим, это наша собственная субъективность, которая смягчает наше отношение к реальности, делает внешний мир менее жестоким. Фактически, именно благодаря аутизму, возможно, мы можем уловить смысл того, что мы называем субъективностью, понятия, чрезвычайно трудного для постижения. Ведь субъективность – это не сознание и не самосознание (аутичный человек вполне осознаёт себя), и это не разум в когнитивном смысле. Мы могли бы сказать, что аутизм позволяет нам постичь что-то в нашей собственной субъективности именно через её отсутствие: субъективность – это пустота, вокруг которой упорядоченно вращается мир.

Мы никогда не оказываемся полностью обнажёнными перед реальностью в её полной незначимости, мы всегда субъективно модулируем её, как посредством собственных мыслей, так и через «чтение» мыслей и чувств других.

Субъективность напоминает собой саундтрек фильма: она придаёт смысл изображениям, и именно благодаря этому мы способны их воспринимать. Аутичный человек - это не «пустая крепость» (The Empty Fortress – так Беттельхайм назвал свою основную книгу об аутизме [B. Bettelheim, The Empty Fortress: Infantile Autism and the Birth of the Self, Free Press, New York, 1967]). Аутичные люди действительно пусты в плане субъективности, но не потому, что замкнулись в себе, воздвигнув защитную стену. Если такая стена и существует, то это вторичное явление, вызванное ощущением «потерянности» в мире неаутичных людей. Скорее, для них социальный мир, мир человеческих отношений, непостижим, и потому угрожающе опасен, потому что они не обладают способностью «читать» субъективную и означающую часть мира. Об этом и говорил один аутичный человек: «С раннего детства я чувствовал себя изолированным, потому что видел, что другие дети разговаривают глазами. А я их не понимал».

Именно поэтому я бы сказал, что аутичный человек - это «дом без стен», то есть дом, которого в действительности нет.

В самых тяжёлых случаях, как известно, аутичные люди даже не осваивают членораздельную речь. Однако эта неспособность овладеть языком не вызвана когнитивным дефицитом, то есть неспособностью использовать символы как абстрактные знаки. Причина этой закрытости к языку заключается, скорее, в глубокой трудности доступа к субъективному измерению речи, в том, что говорение - это не просто соединение слов, а выражение субъективности через них. Для аутичного человека язык – это нечто абстрактное, оторванное от субъективного выражения.

Одна из общих черт аутичных людей – это отсутствие зрительного контакта с собеседником: они смотрят не в глаза говорящему, а на его рот. Даже очень маленькие обычные дети ещё до двух лет смотрят в первую очередь в глаза взрослых. Эта разница принципиальна. С нашей точки зрения, глаза – это «зеркало души», хотя из них ничего не выходит; лишь тонкие изменения глазного выражения позволяют нам понять, что чувствует другой человек. Глаза отсылают нас к чему-то нематериальному, к предполагаемому месту субъективности, которое, кажется, скрыто за глазами. Во французском языке есть выражение for intérieur, означающее «внутреннее пространство». Изо рта же выходят материальные звуки – слова, и аутичный человек по сути материалист, так сказать, он чувствителен к тому, что выходит из чужой субъективности, но не к самой субъективности. Глаза другого человека отсылают нас к функции, которая зеркально отражает нашу собственную: другой смотрит на меня, так же как я смотрю на него. Рот же ничего не отражает: если другой говорит, значит, мой рот должен оставаться закрытым. Разница заключается в допущении субъективности другого.

Я считаю, что именно по этой причине неправильно говорить об аутизме как о «расстройстве развития». Это подразумевает, что каждый ребёнок проходит через аутичную фазу, и что аутичный человек «застрял» на этом этапе и не может двигаться дальше. Однако никакой аутичной фазы у детей нет, если только они уже не являются аутичными. Аутизм – это расстройство развития в банальном смысле: в том же, в каком мы можем сказать, что человек, рождённый слепым, никогда не разовьёт зрение. Но слепота – это не расстройство развития; она вызвана отсутствием развития органа или функции.

4. Аутизм, отсутствующий центр субъективности и эмпатии

Галлезе утверждает, что не верно говорить, будто аутичный человек не смог сформировать способность понимать психическое другого, как полагают когнитивисты. С их точки зрения, человек входит в контакт с другими людьми только благодаря тому, что он конструирует такую способность, а не благодаря непосредственной интуиции чужой субъективности, которая делает наши отношения с другими плавными и осмысленными (по крайней мере, до известной степени). Аутичный человек тоже строит теории о психике другого, и даже правильные теории, так же, как мы строим теории о химических элементах или галактиках. Однако мы ведь не разговариваем с химическими элементами или с галактиками, и поэтому нам нужны научные теории. Для аутичного человека, другой – это объект объективного исследования, а не «существо-со-мной» или «существо-против-меня». Субъективность другого не проявляется в том, что он говорит или делает.

Это объясняет, почему аутичные люди преуспевают в математике, иногда даже больше среднего уровня, а также в операциях, требующих вычислений, памяти или чистой логики. В математике означающие не требуют никакой субъективной предпосылки. Аутичные люди отлично работают с компьютерами, и могут быть гениальными в работе с ними, потому что у них есть с машинами нечто общее: ни те, ни другие не воспринимают субъективности. Никто не считает, что у компьютера есть разум, мы все знаем, что это просто машина, даже если она может говорить (и даже если это Siri). В чисто формальных операциях действительно лучше не проявлять ничего, связанного с субъективностью, ни своей, ни чужой.

Поразительно, что аутичные люди, похоже, любят центростремительные движения, например, вращение верёвки. Многим нравится кататься в роторе – это вращающаяся машина, которую можно найти в парках аттракционов, где людей прижимает к стенкам вращающегося цилиндра. Мы могли бы назвать это аутичной страстью к волчку. Как объяснить эту страсть? По моему мнению, наша субъективность – это нечто вроде центра, который, в определённом смысле, структурирует окружающий мир, словно вихрь вокруг себя. Когда мы говорим, что каждое «Я» – центр мира, это именно то, что мы имеем в виду. Мир упорядочивается через субъективность, которая прежде всего есть централизация, и именно она позволяет вращать всё вокруг нашего «Я», как в птолемеевском мире. Аутичные люди, похоже, лишены этой центральной субъективности, и отсюда их страх быть унесёнными другими вещами, потеряться в потоке. Вообще, маленькие мальчики (обычные, нейротипичные) любят линейное движение: поезда, машины, самолёты.., у них эротизировано центробежное движение. Аутичный же ребёнок любит центростремительные движения. Ведь аутичные люди боятся быть «всосанными» в реальность, потому что не могут наделить её смыслом через субъективную перспективу. Именно поэтому, встретив в мире то, чего им не хватает в сознании, центростремительную природу мира, они оказываются ей заворожены. В круглых и концентрических формах они видят решение своей внутренней трудности, связанной с их бытием-в-мире.

Аналогичным образом, их склонность раскачиваться тоже, похоже, направлена на воссоздание «опорной точки» - идеального «центра», «оси», вокруг которой движется не только их тело, но и их мысли. Аутичный человек как будто вновь и вновь пытается выстроить в реальном мире ощущение центральности и осевой устойчивости как субъекта, центральности и осевой устойчивости, которые для нас не пространственны, а ментальны.

Однако следует сказать, что нейро-феноменологическая теория, рассматривающая аутизм как нехватку эмпатической способности (возможно, вследствие дисфункции зеркальных нейронов, как утверждает Галлезе), недостаточна. Да, в аутизме действительно отсутствует эмпатия, но лишь в той мере, в какой эмпатия – это функция, можно сказать, аффективная функция, сопровождающая восприятие собственной субъективности или субъективности других.

Те, кто сводит аутизм к недостатку эмпатии, сталкиваются с затруднениями при объяснении знаменитого теста Салли-Энн [Baron-Cohen, Simon; Leslie, Alan M.; Frith, Uta (October 1985), Does the autistic child have a ‘theory of mind’?, Cognition, Elsevier, 21 (1): 37–46]. В этом тесте в одной комнате находятся две девочки: у Салли рядом корзина, у Энн – коробка. Салли кладёт кубик в корзину и уходит. Тем временем Энн достаёт кубик из корзины и кладёт в свою коробку. Через некоторое время Салли возвращается, и испытуемого спрашивают: «Где, по мнению Салли, находится кубик?» Замечательно, что большинство обычных детей, а также детей с синдромом Дауна, дают правильный ответ, в то время как большинство аутичных людей (и многие маленькие дети младше четырёх лет) отвечают, что Салли будет искать кубик в коробке Энн. Это считается доказательством того, что аутичные люди лишены способности понимать, что чувствуют другие люди.

Затруднение, с которым сталкивается теория, объясняющая аутизм только отсутствием эмпатии, заключается в следующем: неверный ответ аутичного человека, по-видимому, не связан с эмпатическим отношением к другому. Он связан с чем-то ещё более глубоким. Я бы назвал это первичностью онтологического измерения аутизма по отношению к его эпистемологическому измерению. Иными словами: главное – это состояние вещей, а не то, кто его воспринимает. Знание или незнание для аутичных людей не столь важно, потому что само знание подразумевает разрыв между субъектом и внешней реальностью. Если бы аутичный человек был философом, я готов поспорить, что он не мог бы быть кантианцем. В его глазах ноумены и феномены, вещь-в-себе и вещи, какими они нам являются, должны совпадать. Аутизм – это воплощённый реализм. Поэтому отсутствие эмпатии у аутичного человека – следствие того, что он не только не воспринимает субъективность других, но и сам не ощущает субъективности.

Иными словами, аутизм, благодаря разительным отсутствиям, которые его характеризуют (отсутствию восприятия субъективности), может, наоборот, дать нам ценное представление о том, что мы называем субъективностью. А ведь это именно то, что современные философские направления, когнитивизм и феноменология, с трудом могут концептуализировать. Когнитивизм рассматривает только разум, причём разум как познавательный механизм, а потому не видит субъективности, ведь она находится за пределами разума. Феноменология же сводит субъективность к тому, что всегда встроено в наше бытие-в-мире, что всегда существует в отношениях с другими субъектами, но никогда не описывает субъективность саму по себе. Возможно, именно здесь и должны включиться в работу психоаналитики, поскольку психоанализ - это исследовательская программа, занимающаяся субъективностью. Хотя и сам психоанализ испытывает большие трудности с её описанием. Поэтому аутизм, именно из-за отсутствия этого quid (что- лат.), позволяет нам лучше понять его сущность. Сущность, вокруг которой психоанализ не перестаёт вращаться.

5. Аутизм, непсихологические причины

К сожалению, мне не кажется, что аналитики, в большинстве своём, действительно поняли специфику аутизма, его природу как агнозии (или утраты способности узнавать) субъективности. Некоторые даже выдвигают гипотезу об «аутичной фазе» в детском развитии [Например: Henri Rey-Flaud, L’enfant qui s’est arrêté au seuil du langage, Aubier, Paris, 2008.], что, на мой взгляд, совершенно фантастично.

По этой причине я не могу согласиться с кампанией, которую разные аналитики в разных странах ведут против непсихоаналитического подхода к аутизму. Это жалобная, оборонительная позиция, и в конечном счёте она обречена на провал. Ведь если ты становишься в оборону, это уже означает признание своей слабости. На пике своего влияния, в 60-70-е годы, психоанализ не оборонялся - он атаковал. И именно поэтому ему удалось поставить под вопрос традиционную психиатрию, психиатрию в интернатах и чисто нозологическую психиатрию. Психоанализу следовало бы сосредоточиться на том, что выяснили другие исследования, и полностью пересмотреть свои гипотезы об аутизме. Об одной из возможных линий исследования я скажу ниже.

Стратегия защиты, выбранная психоаналитиками, основана на чётком противопоставлении двух этиопатогенетических теорий (основанных на причинах и механизмах развития): с одной стороны, теория «отношений с взрослыми (особенно с матерью)», с другой, теория «органической церебральной конституции». Это жёсткое противопоставление, которое мы могли бы назвать «отношения» vs «состояние мозга», на самом деле ловушка. И психоанализу не следует в неё попадаться. Давайте представим, что учёные обнаружили, что для развития истерии необходимы определённые органические (церебральные) предрасположенности. Разве это в силу самого факта опровергло бы всё, что психоанализ сказал и разработал по поводу истерии?

Совсем нет. Всё, о чём мы говорим на языке психики, можно, по крайней мере в теории, выразить в терминах мозга. Но эти два языка несоизмеримы, хотя и не несовместимы. Настоящий психоанализ никогда не отвергал априори конституциональные факторы или церебральные предрасположенности. Вопрос в том, что субъект, и те, кто его окружает, сделают с этими предрасположенностями. Более того, некоторые органические предрасположенности и субъективные истории оказываются настолько переплетены и слиты, что невозможно провести чёткую границу между «отношениями» и «состоянием мозга». Я совсем не исключаю, что определённые отношения, которые мать выстраивает со своим аутичным сыном, могут оказаться ключевым фактором в развитии аутизма. Но именно поэтому поставленный мной вопрос не этиопатогенетический, а сущностный.

За этой «отношенческой» конверсией психоанализа, которая на самом деле есть модернизированная форма старой оппозиции «душа против тела» (только теперь душа стала «междушевным пространством»), скрывается определённое допущение, зачастую прямо сформулированное. Допущение о том, что психоаналитическая терапия - это своего рода второй шанс на материнство. Что аналитик - это вторая мать. На этот раз «достаточно хорошая» мать даст субъекту возможность прожить эволюцию, которой первая мать (недостаточно хорошая) воспрепятствовала. Если терапия в таком подходе - это вторичный материнский уход, тогда выходит, что причина (а по сути, вина) аутизма - в первой (настоящей) матери. Всё это, однако, чудовищное упрощение. Я не считаю, что аналитические реконструкции, а тем более аналитические терапии, являются простыми производными этиологической теории. Психоаналитическая терапия - это прежде всего этический выбор. Это определённый способ работы с запретами, симптомами и тревогами.

6. Аутизм и социальные условности

На самом деле, если всё сказанное мною верно, то аутичные пациенты представляют собой серьёзную проблему для психоаналитиков, особенно для тех, кто намерен работать с ними терапевтически. И это по простой причине: если аутизм - это форма агнозии собственной субъективности и субъективности других, то неизбежный вывод таков: у аутичного человека практически нет бессознательного, по крайней мере не того, с которым работает психоаналитик в неврозах, перверсиях и психозах. Можно сказать, что если в психозе бессознательное становится явным, то есть субъект погружён в своё бессознательное, то в аутизме, наоборот, субъект как будто вообще лишён бессознательного. Чтобы войти в значимые отношения с другими людьми, аутичному человеку понадобился бы гораздо больший уровень бессознательного, потому что наша способность понимать других укоренена в нашем бессознательном. Фрейд сравнивал психоаналитическую работу с осушением Зёйдерзее в Нидерландах, т.е. с актом «засыпания» моря бессознательного - сушей [Freud, SE, 22, p. 175.]. В случае аутизма, однако, у нас слишком много суши, и необходимо не осушение, а радикальное орошение Оно. Фрейдовское бессознательное - это избыток означающего (и влечений), с которым наше Я не справляется. Я (та часть субъективности, которая контролирует и организует) не в состоянии этот избыток ни взять под контроль, ни использовать, ни вместить. Согласно Фрейду, бессознательное состоит не только из вытесненных влечений: эти влечения непрерывно означиваются, и Я, т.е. разумные и когнитивные функции человека, часто оказывается под угрозой утонуть в этом «плюсе» (переизбытке) означивания, который делает нас означающими телами. При этом Я обогащается этим избытком означивания, он делает его творческим, если Я сумеет им управлять. В случае аутичных людей происходит обратное: их субъективность обеднена из-за «минуса» (недостатка) означивания. Это, разумеется, не означает, что у них нет чувств и эмоций. Напротив, эмоции у них могут быть настолько сильными, что становятся подавляющими. Но проблема в том, что аутичная эмоциональность бедна субъективным означиванием: это эмоции без «Я». Разумеется, аутичные люди выражают радость, страх, гнев и т. д. Но их аффективность не согласована с социальными ожиданиями. Именно в социальных эмоциях аутичные люди проявляют некомпетентность. Потому что социальные эмоции предполагают: признание субъективности других, и осознание того, что твоя собственная субъективность признаётся другими. Отсюда, их частое ощущение себя «животными». Не в смысле «звериных» инстинктов, а в смысле «не до конца человеческих». Как будто они где-то между животными и компьютерами. Они «перепрыгивают» через человеческое.

Аутичные люди не испытывают таких чувств, как скромность, стыд или вина. Они не понимают смысл социальных табу и потому не понимают социального лицемерия, которое регулирует наши отношения. Вот откуда все их социальные неловкости. Да, многие научились вести себя в обществе формально правильно. Некоторые адаптировались настолько хорошо, что их отличие почти незаметно. Например, они знают, что если тебе представляют ребёнка, нужно сказать: «какой хороший ребёнок!». Но они не понимают, что у социального лицемерия есть пределы. Если ребёнок уродлив и физически деформирован, нельзя быть «лицемерным». Но и сказать «какой хороший ребёнок!» - тоже ошибка. Аутичные люди как раз склонны поступать именно так. Они не понимают, что если социальное лицемерие не ограничивать, оно обнажает само себя.

Аутичные люди не способны лгать и не стремятся произвести впечатление на других. Они никогда не манипулируют и не участвуют в сплетнях. У них нет чувства собственности, они не испытывают зависти, им нравится отдавать. Короче говоря, они лишены целого спектра аффектов, возможно, даже презренных, но именно эти аффекты делают наше «бытие-с-другими» осмысленным.

Это не значит, что они не испытывают сострадания к страдающим людям или животным. Грандин, например, жалела свиней: она плакала, когда вела их на убой. Но аутичное сострадание лишено эмпатии, как мы уже говорили. А это не одно и то же, что симпатия или жалость к другому. Эмпатия - это способность чувствовать, что чужие страдания - это и мои страдания. Мы испытываем сострадание к другому, когда этот другой терпит ущерб. Но, я бы сказал, мы эмпатийны не к страданиям другого, а к его существованию. Нас трогает сам факт существования другого человека. Даже если с ним ничего страшного не случилось. Можно сказать, что аутичный человек способен к состраданию. Но он неспособен к эмпатии. Это именно та гипотеза, которую выдвигает Галлезе: из-за (вероятного) дефицита зеркальных нейронов аутичные люди не способны к эмпатии. Однако я уже говорил, что, по моему мнению, эта нехватка эмпатии - всего лишь следствие более глубокой агнозии.

7. Аутизм и субъективность

Согласно психоанализу, бессознательное не состоит из эмоций, которые всегда доступны сознанию. Бессознательное - это сеть значений, которая делает возможными определённые эмоции в определённых ситуациях. Бессознательное - это другая сторона наших отношений с другими, поскольку они признаны субъектами. Как сказал бы Лакан, для субъекта Другой - это условие того, что в свою очередь другие субъекты могут признать меня как субъекта. Взаимное признание между субъектами как «субъектами», возможность плести субъективные смыслы - это основа всей психоаналитической работы.

Но как тогда вылечить аутичного человека с помощью психоанализа? Психоаналитик, даже когда не интерпретирует, заставляет всё о чем говорит пациент, звучать метафорически, чтобы оно значило что-то отличное от того, что он или она говорит или делает буквально: психоаналитик выявляет избыточные значения субъекта. Это часто описывается как «слушать третьим ухом». Это третье ухо - способность считать значимыми вещи, которые не кажутся таковыми, имеющими на первый взгляд плоское, буквальное значение. На самом деле это невозможно с аутичными людьми, потому что они не могут слушать этим третьим ухом: они видят человеческий мир, включая себя, как значимо бедный. Дирак не уловил вопроса в высказывании своего коллеги, он понял только описание факта, потому что ему было трудно увидеть вопросительное значение. В его представлении его коллега описывал собственное мышление, а не выражал вопрос, то есть своё желание лучше понять.

Значит ли это, что с аутичными людьми возможны только когнитивно-поведенческие вмешательства? Наверное, нет. Я считаю, что некоторые матери и отцы, несмотря на то, что о них плохо говорили психоаналитики, интуитивно знают, как находить заменители, протезы субъективности, можно сказать, которые позволяют их аутичным детям немного понять субъективность других и свою собственную. Возможно, мать Грандин была очень хороша не в «излечении» своей дочери, маловероятно, что можно вылечиться от аутизма, так же как нельзя «излечиться» от того, чтобы быть карликом или гигантом, но в компенсации её дефицитов до того, как её дочь стала знаменитой личностью и писателем. Что бы аналитики ни думали о том, что они могут сделать, они должны начать с признания подлинной специфики аутизма: его отсутствия бессознательного. Возможно ли привить некоторую часть бессознательного у другого человека?

Я не могу давать советов аналитикам, которые хотят попытаться лечить аутизм. Однако я верю, что они смогут чего-то достичь только перевернув традиционную стратегию аналитического слушания. Психоаналитик не может слушать бессознательное аутичного человека, потому что оно отсутствует (не полностью, можно сказать, оно заморожено): психоаналитик должен скорее говорить с ним или с ней, чтобы усилить способности аутичного человека воспринимать субъективность других. Что психоаналитик должен делать с аутичными людьми, так это не столько слушать, сколько говорить.

Здесь также решающее значение имеет противоположность с психозом. С психотиками мы, как правило, не интерпретируем вообще, потому что, как мы уже сказали, психотики и так уже слишком много интерпретируют: они сверх-означивают мир. Если интерпретировать бред, существует риск разжигать его, это как подливать масло в огонь. Многие аналитические интерпретации на самом деле воспринимаются психотиками как преследующие, потому что для них слова всегда являются актами. С аутичными субъектами аналитики, ведущие себя таким образом, будут делать противоположное тому, что они всегда делают. Они должны быть активными и подвергать аутичных субъектов переживаниям, которые могут пробудить начало признания того, что чисто когнитивные существа, как они, не воспринимают: нашу человеческую субъективность как значимую.

Дело в том, что важно не только то, что мы говорим, но и то, что, становится явным в результате нашего говорения или молчания. И это проявляющееся - наша собственная субъективность, которую никогда нельзя свести к тому, что сказано.