Интерпретация внутреннего мира детей с СДВГ: психоаналитические перспективы
Бьёрн Саломонссон - Отделение здоровья женщин и детей, Каролинский институт, Стокгольм, Швеция
Аннотация
СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности) всё чаще рассматривается как связанный с церебральной дисфункцией и вызванный ею. Такой подход сопровождается акцентом на медикаментозное лечение, поведенческую терапию и программы обучения родителей. В отличие от этого, психоаналитическая терапия отходит на задний план и часто воспринимается как неэффективная или даже вредоносная. В данной статье утверждается, что такие взгляды основаны на неправильном понимании сути психотерапии. Хотя для подтверждения её эффективности необходимы гораздо более систематические исследования, психоанализ может дать представление об эмоциональных переживаниях ребёнка с СДВГ. Он может пролить свет на связи между его внутренним миром и симптомами, такими как дефицит внимания, гиперактивность и импульсивность. С другой стороны, психоанализ не может установить причинность ни в индивидуальном, ни в общем случае. Если вспомнить, что диагноз СДВГ ставится на основе перечня симптомов, а не этиологии, становится ясно, что это ограничение применимо к любой научной перспективе в отношении СДВГ. Психоаналитическое лечение - это один из подходов к пониманию СДВГ и помощи ребёнку в его преодолении. Это достигается с помощью психоаналитического метода - герменевтического подхода, в рамках которого аналитик интерпретирует поведение и коммуникацию ребёнка по мере их появления в сессиях. В статье обсуждаются следствия такого подхода.
Если придерживаться задачи данного выпуска журнала, критически, но осведомлённо рассмотреть концепцию СДВГ, несложно связать её с критикой чрезмерного использования диагноза и стимуляторов (Batstra & Frances, 2012; Frances & Batstra, 2013). Такая критика входит в состав более широкой, в частности, направленной против любого редукционистского подхода к психическим расстройствам. Некоторые учёные предлагают «третий путь». Например, область эпигенетики подчёркивает влияние опыта на нейронном уровне, не отвергая при этом прогностическую способность генов. Френсис (Frances, 2016) говорит о «гражданской войне» между двумя основными подходами к объяснению психических расстройств: биологическим и психосоциальным. Первый - «бессознательный», поскольку предполагает, что «гены - это судьба, а на каждую проблему найдётся таблетка» (с. 58). Второй - «игнорирующий участие мозга», так как считает, что «все психические расстройства возникают из-за негативного опыта» (с. 58). Френсис указывает, что Фрейд, основатель психоанализа и самой влиятельной школы второго подхода, часто связывал свои психологические теории с нейронаучными знаниями своего времени. Например, в своих размышлениях о влечении к смерти и человеческой агрессии он надеялся, что биология, «поистине страна неограниченных возможностей», однажды «даст нам самые удивительные сведения, и мы не можем предсказать, какие ответы она даст на вопросы, которые мы ей ставим» (Freud, 1920). Он действительно рассматривал психоанализ как «посредника между биологией и психологией» (Freud, 1913, с. 182). Френсис справедливо отдаёт должное Фрейду за стремление объединить биологические и психологические перспективы.
Вопрос, рассматриваемый в этой статье, что может добавить психоаналитическая перспектива к пониманию СДВГ у детей. Здесь серьёзно учитывается предостережение Френсис и не противопоставляется психологическая перспектива биологическим или социологическим теориям. Напротив, подчёркивается, что стремление объединить биологические, социологические и психологические подходы к пониманию СДВГ, хотя и является важным и похвальным, ограничено инструментами исследования. Каждый инструмент разработан для определённой области знаний. Таким образом, биологические науки могут исследовать, как СДВГ связан, например, с вариациями в нейрофизиологии, нейроанатомии, нейрохимии, диете и составе крови, и ничем более. Социологические теории и полевые исследования могут выявить важные факторы макро- и микроуровня в социальной сфере, и ничем более. Данные из «психоаналитической лаборатории», то есть опыт, накопленный в ходе индивидуальных терапий, могут помочь нам понять, как ребёнок с СДВГ переживает свои симптомы и как они связаны с его аффективным миром, и ничем более. Для того чтобы продемонстрировать, как проводится такая «лабораторная работа», кратко будут представлены качественные данные о мальчике с СДВГ и мои интерпретации. Цель - сосредоточиться на одном аспекте, призвав обсуждать СДВГ из «широкого спектра нейробиологических перспектив и в различных контекстах», а именно, «внутренней драме ребёнка, символах и воображении». Надеемся, что объединение различных наук, включая нейронауку, позволит сформировать более полную картину СДВГ. Это соответствует предложению Забаренко (Zabarenko, 2011) о создании команды из психоанализа, нейронауки и когнитивной психологии.
Когда я проходил обучение по взрослой психиатрии и психоанализу на рубеже 1980-х годов, в обиходе был термин ММД (минимальная мозговая дисфункция). Когда же я начал обучение по детскому психоанализу в 1990 году, начали появляться такие термины, как СДВГ и нейропсихиатрия. Меня тогда заинтересовало название этой новой науки - нейропсихиатрия. Означает ли оно, что теперь можно, или в будущем будет можно, связать определённые симптомы с конкретной церебральной причиной? Не отрицая достижений нейронауки, я понимал, что аналогичные утверждения, сделанные ранее по отношению к другим психическим заболеваниям, оказались чрезмерно упрощёнными. Всегда существовало, и продолжает существовать, противостояние между теми, кто считает психиатрические расстройства единообразными сущностями с одной этиологией, и теми, кто мыслит в терминах спектров симптомов с многофакторной причиной. Это напряжение можно было наблюдать в обсуждениях по поводу шизофрении, депрессии и неврозов. Поэтому было удивительно видеть, как появляется термин «нейропсихиатрическое расстройство», который подразумевал, что симптомы вызваны биологическими факторами, пока ещё неясными, но которые, как предполагается, будут установлены в будущем.
Мартин - клинический пример
Диагноз связанный с заболеванием мозга может испугать любого психотерапевта, особенно новичка, начинающего работать с детьми. Когда я встретил своего первого детского пациента, пятилетнего Мартина, его родители сообщили мне, что после тщательного обследования в детской психиатрической клинике ему был поставлен диагноз DAMP (дефицит внимания, моторного контроля и восприятия; Gillberg, 2003). В 1990-х годах этот диагноз получил широкое распространение в Скандинавии, и Гиллберг был признанным авторитетом в этой области. Он подчёркивал нейробиологические причины возникновения DAMP, в то время как психосоциальные факторы риска, по его словам, «не объясняют само расстройство, а скорее многие сопутствующие психиатрические, поведенческие и эмоциональные проблемы» (с. 907).
Позднее другие специалисты утверждали, что термин DAMP не предполагал какой-либо определённой этиологии, а скорее основывался на современной «ориентированной на DSM феноменологической диагностике» (Sonuga-Barke, 2003, с. 115). Эти и другие критические экспертные позиции (Rutter, Taylor, & Hersov, 1994; Rydelius, 2000) появились уже спустя годы после моей первой встречи с Мартином. Здесь достаточно будет отметить, что симптомы DAMP и СДВГ во многом схожи, за исключением того, что DAMP включает также нарушения моторного контроля и восприятия.
Как мы увидим, классические симптомы СДВГ, такие, как проблемы с вниманием, импульсивность и гиперактивность, присутствовали и в случае Мартина. Следует отметить, что цель приведённой виньетки - не дать полное описание семейного фона, предыдущих психиатрических обследований или психотерапевтической техники. Скорее, она предназначена для иллюстрации различных взглядов на этиологию СДВГ и эпистемологию психоанализа в сравнении с другими дисциплинами.
Родители обратились за помощью, поскольку Мартин испытывал серьёзные трудности в детском саду. Он нападал на других детей, как физически, так и словесно, и персонал был обеспокоен. «Они просто видят в нём проблему, а дети издеваются над ним. Но в то же время они его боятся», - говорила встревоженная мать. Ранее попытки оставлять Мартина с няней проходили более-менее благополучно, до тех пор, пока у няни не появился ещё один ребёнок. Тогда Мартин стал агрессивным. Я также узнал о скандалах и ссорах в семье, о которых мы скоро узнаем больше.
Я назначил встречу с Мартином, на которую он должен был прийти с матерью. Моё отношение к нему на первой встрече было смесью любопытства, основанного на психоаналитическом опыте, и наивности, связанной с недостаточным знанием литературы по нейропсихиатрии, пробел, который я восполнил в ходе этой и других терапий с мальчиками, страдающими СДВГ. Я просто стремился понять, как его поведение, мысли и эмоции соотносятся на сознательном и бессознательном уровнях. Ниже приведены заметки с самой первой сессии, которые послужат отправной точкой для обсуждения того, что психоанализ может и чего не может дать нашему пониманию СДВГ, а также каковы особенности его герменевтического метода.
Первая встреча с Мартином
Он входит в комнату радостно вместе с матерью, которая садится в уголке. На маленьком столике я разложил мягкие игрушки и другой игровой материал. Он сразу же проявляет интерес и берёт лису, панду и пингвина.
Мартин: “Пингвина зовут Пэнги. Это ты”. Мартин строит загон для мишки и панды, и другой для Пэнги. Мартин дружелюбный, весёлый и изобретательный.
Мартин: “Лиса ест мясо. Но ей его всё мало. Нет, она ест монстров. Им всё равно, что их съедают!”
Позже он добавляет, что лиса ест других животных, когда они спят. Медведю и панде по пять лет. У панды плохие сны, за ним гоняются привидения, и ему нужна защита.
Аналитик: “Ты сказал, что панду нужно защищать. Кто его защищает?”
Мартин: “Лиса! Она ест привидений, и тогда больше не голодная. Однажды в доме панды не осталось ничего: ни печки, ни еды, ни холодильника, ни вилок, ни ложек. Лиса всё съела”.
Аналитик: “Значит, лиса защищает панду, но забрала у него всю еду?”
Мартин: “Панда был один, у него не было друзей, кроме лисы. Да, может, он теперь мёрзнет, потому что у него больше нет печки. Панда сказал Пэнги: «Помоги мне, дай мне завтрак, у меня дома нет еды!»”.
Вдруг Пэнги съедает всех лисят. Мартин разрывает Пэнги живот. Атмосфера меняется. Он возбуждён, двигается беспокойно и, похоже, вот-вот станет агрессивным, возможно, даже по отношению ко мне.
Этические соображения
Публикации клинического материала из психоанализа или психотерапии ставят вопросы конфиденциальности, согласия и сокрытия идентифицирующих деталей. Эта проблема многократно обсуждалась в литературе. Например, Арон (Aron, 2000) отмечает, что психоаналитики обязаны не только получить согласие пациента на публикацию, что является обязательным для всех научных авторов. Аналитик также должен исследовать, что это согласие означает для пациента на бессознательном уровне. В более поздней статье Арон (Aron, 2016) констатирует, что из-за изменений в современном обществе доступ к клиническим случаям стал более простым. Должны ли мы тогда вообще прекратить их публикацию? В ответ он предлагает индивидуализированный подход. Применяя его к своим публикациям о лечении детей, я придерживаюсь следующих принципов: (1) получение согласия родителей, (2) сокрытие или изменение любых деталей, которые могут привести к опознанию, (3) отказ от подробных кейс-стадий, поскольку они увеличивают риск нарушения конфиденциальности, (4) выжидание нескольких лет после завершения терапии перед написанием и подачей статьи. В случае Мартина терапия завершилась много лет назад.
Интерпретации игры Мартина
Теперь, когда мы познакомились с психоаналитическим «зеркалом» и тем, что мы с его помощью видим и не видим, вернёмся к самой сессии. В игровой сцене я интерпретирую поведение животных как проявление различных аспектов личности Мартина и того, как он ожидает, как будут вести себя и думать другие люди. Исходя из его игры на сессии, я предположил, что Мартин, по-видимому, считает, что если ты не съешь кого-то, то он съест тебя. Однако, если тебя всё же съедят, ты должен уверить хищника, что с этим всё в порядке. Если ты одинок и голоден, можно попросить помощи у кого-то, кому ты доверяешь, но вскоре и он окажется хищником. Таким образом, за игрой Мартина я различал жуткий и пугающий внутренний мир, пронизанный одиночеством, жестокостью, обманом и притворством.
Мартин проходил анализ в течение четырёх лет, четыре сеанса в неделю. В качестве прощального подарка он преподнёс мне стеклянную скульптуру: камень с головой орла внутри. После множества сессий, на которых он пытался укусить меня, я пришёл к выводу, что этот орёл символизирует то, как им всё ещё управляет хищнический «внутренний объект». Этот термин можно сравнить с кирпичиками, из которых ребёнок строит свой внутренний мир. Он делает это, интроецируя переживания, окрашенные наследственными факторами, ранним физическим и эмоциональным опытом, а также проекциями. Ребёнок может воспринимать внутренний объект как «что-то плохое внутри меня, что велит мне делать глупости». Однако он может существовать и в доброжелательной, любящей форме, например, когда ребёнок с гордостью говорит: «Мне нравится быть собой». В этом случае как будто внутри него живёт кто-то, кто любит его и помогает поддерживать здоровую самооценку. Теоретические основания понятия внутреннего объекта будут рассмотрены далее.
Попытки Мартина справиться с плохим образом орла иногда были успешными, а иногда - нет. Мой клинический подход заключался в том, чтобы сделать его более знакомым с этим образом через контейнирование (Bion, 1962а), то есть через доброжелательную, внимательную и рефлексивную позицию по отношению к нему. Я также интерпретировал, как его чувства и действия, особенно происходящие во время сессий, взаимосвязаны. Клиническая сложность заключалась в том, что он склонен был воспринимать мои слова как снаряды, от которых нужно защищаться физической атакой. Иногда мои интервенции подпитывались и моими собственными чувствами унижения и гнева, когда он кусал, ругал или плевал в меня. Сессии таким образом колебались между насилием и спокойствием, яростью и любовью, надеждой и отчаянием.
Однажды, в середине анализа, он пришёл пораньше, пока я ещё был с другим пациентом. Он ворвался в кабинет и вышел, а в зале ожидания сломал какой-то предмет. На последовавшей сессии мы обсудили его вину и то, как его вина становится сильнее, чем больше он шалит. Я спросил, почему он признаётся и в тех шалостях, которых не совершал. В ответ он лёг, прижал к груди ножку табурета и сказал: «Пусть я умру, так и надо, пусть я умру!» Меня тронуло это проявление суицидального отчаяния. Однако я также не был уверен в его искренности. Затем он начал играть с волком («Это я, когда я плохой») и совой («Это ты, потому что ты всё знаешь»). Волк злится на сову и нападает. Сова тоже выходит из себя, а волк говорит, что хочет умереть, и замуровывает себя в глину. В конце концов сова пытается его спасти.
В моей интерпретации волк представляет собой плохие аспекты личности Мартина. Он не может сдерживать гнев и выражает его в виде яростной атаки на мудрую сову. Это превращает сову в мстителя, а разъярённого волка - в самоубийцу. Затем сова вновь меняется, теперь она спаситель жизни. В мире Мартина жизнь - это борьба за выживание. Постоянно существует угроза быть обманутым и съеденным, и единственным оружием остаются обман и ответная атака. Помощь может обернуться насилием, дружелюбие - подчинением, а связь - пленом.
Работа с Мартином и другими мальчиками с СДВГ заставила меня задуматься о трёх основных направлениях: (1) как определить место психотерапии, (2) как понять их внутренний мир в психоаналитических терминах, (3) как разработать адекватную терапевтическую технику. Результатом стали серия статей (Salomonsson, 1998, 2004, 2006, 2011).
---
Мои личные взгляды на результаты психотерапии несколько изменились за эти годы. В 2004 году (Salomonsson, 2004) я сделал вывод, что «такие дети выигрывают от хорошо проведённого психоаналитического лечения. Они часто быстро начинают интересоваться психоаналитическим дискурсом, потому что хотят выразить и осознать свои переживания» (с. 8). Позже (Salomonsson, 2011) я писал, что такие терапии могут «дополнять стандартные методы лечения, помогая ребёнку эмоционально развиваться и … углубляя наше понимание внутреннего мира этих детей». В то время как другие методы терапии направлены на «регуляцию и коррекцию поведения, а иногда и эмоций, психоанализ стремится … помочь ребёнку познать свой внутренний мир в рамках терапевтических отношений. Разнообразие этих отношений также может помочь ему понять своё поведение по отношению к одноклассникам и членам семьи» (с. 89).
Сегодня я более осторожен в оценке результатов. Такой вывод я делаю на основе анализа, показавшего не вполне оптимальные результаты в отношении гиперактивности. С другой стороны, эти дети (все мальчики) стали менее тревожными, более спокойными и более способными говорить о своих чувствах, а не выражать их действием. Половина из них принимала медикаменты, назначенные детскими психиатрами, и уровень потребления не изменился под воздействием терапии. Все продолжали нуждаться в специальной педагогике в школе, и в целом учителя больше верить в то, что дети смогут справиться с учебой. Некоторые пациенты, на последующих интервью через несколько лет после завершения терапии, указывали на сохраняющиеся проблемы с вниманием, тогда как импульсивность больше не была проблемой. Некоторые были серьёзно вовлечены в любовные отношения.
Психоаналитические концептуализации СДВГ
Аналитики долгое время не решались публиковать статьи о лечении СДВГ. Возможно, многие, следуя духу времени, рассматривают его как неврологическое заболевание, которое не следует лечить методами психодинамической терапии. Детские психиатры в Швеции и других странах крайне редко рекомендуют такую терапию детям с СДВГ. Это ограничивает возможности аналитиков познакомиться с этим расстройством и понять, как внутренний мир этих детей участвует в проявлении симптомов. Тем не менее некоторые специалисты начали анализировать детей с СДВГ и внесли вклад в развитие теории. Рейнвотер (Rainwater, 2007) предложил, что симптомы представляют собой маниакальную защиту (Winnicott, 1935), с помощью которой ребёнок старается избежать своей «эмоционально насыщенной внутренней реальности» (с. 74). Он цитирует Мелани Кляйн (Klein, 1935), утверждавшую, что эти эмоции возникают после того, как ребёнок проецирует агрессию на другого человека, а затем боится возмездия. На следующем этапе ребёнок испытывает депрессию и раскаяние из-за этой проекции и стремится восстановить объект. Эта борьба приводит к гиперактивности, которая символизирует попытку ребёнка избежать «боли внутренней реальности» (Rainwater, 2007, с. 80). Создаётся впечатление, что гиперактивность служит бегством от внутреннего эмоционального хаоса. Рейнвотер подытоживает, что поведение при СДВГ может быть выражением защиты ребёнка от «бессознательных депрессивных и, возможно, ужасающих сил в его внутреннем или внешнем опыте» (с. 82). Я считаю, что эта модель достаточно хорошо применима к случаю Мартина. Кусающиеся животные свидетельствуют о его оральной агрессии. Эпизод, когда я спросил, почему он признаётся в шалостях, к которым не имеет отношения, а он ответил: «Пусть я умру, так и надо», указывает на его раскаяние. И всё же, учитывая, что гиперактивность трудно поддаётся воздействию одной лишь терапией, можно задаться вопросом, не отражает ли она, помимо описанной Рейнвотером психодинамики, также нейронную дисфункцию.
Лойцингер-Болебер и Фишманн (Leuzinger-Bohleber & Fischmann, 2010) в своём франкфуртском исследовании детей с СДВГ также применяют модель объектных отношений, основанную на концепциях Кляйн и Винникотта, хотя с несколько иным акцентом. Они утверждают, что ребёнок носит в себе негативные аффекты, порождающие «ужасные образы ненавидимого существа» (с. 148) внутри него. Эти агрессивные образы внутри Я затем проецируются на другого человека, который в результате воспринимается как преследователь. В отличие от Рейнвотер, они интерпретируют симптомы СДВГ как результат шизопараноидных тревог. Этот термин подразумевает, что ребёнок видит окружающих в чёрно-белом ключе, либо друзья, либо враги, и поэтому склонен их бояться. Взгляд Мартина на сову как пример: она либо мудрая, либо яростная. К тому же, она меняет свой характер каждую секунду. Немецкие авторы отмечают различные структурные уровни и типы объектных отношений среди детей с СДВГ. Таким образом, как и другие цитируемые аналитики, они воздерживаются от предположения о единственной этиологии СДВГ и не предлагают единой психоаналитической модели.
Хотя многие исследования, опубликованные до 1990-х годов, вероятно, касались детей, которым сегодня поставили бы диагноз СДВГ, одним из первых аналитиков, использовавших этот термин, была Карен Гилмор (Gilmore, 2000). Она применяет эго-психологическую перспективу, рассматривая СДВГ как «нарушение синтетической, организующей и интегративной функции Эго» (с. 1260), сумма которых и составляет расстройство. Для неё СДВГ - это «сложная смесь нейропсихиатрических и невротических компонентов, [которая] часто улучшается под действием медикаментов, но во многих случаях оптимально лечится с помощью одновременного психоанализа» (Gilmore, 2000, с. 1260). Интерпретации аналитика способствуют эффективности лечения тем, что затрагивают нарушения Эго, например, когнитивные трудности и неудачные попытки пациента защититься от его собственных импульсов. Кроме того, аналитик должен помогать ребёнку осознавать и регулировать свои аффекты. Анализ должен сочетаться с консультациями для родителей, коррекционной педагогикой и медикаментозным лечением (Gilmore, 2002), но «глубинное нарушение синтетической и интегративной способности не лечится медикаментами» (с. 387).
Формулировки другого американского аналитика, Шугармана (Sugarman, 2006), близки к позициям Гилмор: дети с СДВГ часто сталкиваются с проблемами регуляции аффектов и нарциссизма, а также с трудностями в отношениях с собой и с объектами. «Их психике трудно сбалансировать и поддерживать гомеостатическое равновесие между многими психическими процессами и содержанием, необходимыми для адекватной саморегуляции» (с. 237). Эта же тему бы затронута Карни (Carney, 2002) в выпуске журнала Psychoanalytic Inquiry, посвящённом нейропсихиатрическим расстройствам.Этот автор описал трудности ребёнка с СДВГ в плане саморегуляции, определяя её как «интерперсонально развивающуюся способность модулировать уровни возбуждения и организовывать поведение осмысленным, предсказуемым образом» (с. 299). Шугарман также подчёркивает, что независимо от того, имеют ли дети врождённые ограничения в регуляции или пострадали от травмы (воздействие которой аналитик может лишь предполагать), они «развивают бессознательные фантазии, чтобы объяснить свои функциональные трудности» (с. 237). Эти фантазии, добавляет он, подлежат психоаналитическому осмыслению.
Паломбо (Palombo, 2001) концептуализирует СДВГ с точки зрения психологии самости. Взаимодействие ребёнка с семьёй и сверстниками, как правило, носит негативный характер, что препятствует благоприятному развитию его «функций поддерживающего объекта (sellobject funcion» (с. 153). Этот термин означает «действие или сообщение от другого человека, которое способствует развитию Самости» (Tuckett & Levinson, 2010, глава о selfobject). Взаимодействия детей с СДВГ с другими людьми, включая воспитателей, «настолько отравлены негативными чувствами, что конкретные функции поддерживающего объекта, в которых нуждается ребёнок, оказываются недоступны. Наиболее затронутой может оказаться идеализирующая функция, и связанная с ней способность к самоуспокоению и саморегуляции» (Palombo, 2001, с. 153). Словно ребёнок чувствует, что испортил все отношения, его никто не любит, и поэтому он не может успокоиться и утешить себя. Это безусловно было одним из аспектов ситуации Мартина, когда родители обратились за помощью. Паломбо указывает, что хрупкая самооценка этих детей делает их уязвимыми к «разъединяющим моментам … когда ребёнок перестаёт чувствовать, что терапевт его понимает» (с. 276). Например, терапевт может не признать значимость какого-либо события в жизни ребёнка или отказать в ответе на вопрос. Это может вызвать эмоциональную боль и спровоцировать импульсивное поведение. Одной из проблем в работе с Мартином было то, что я чувствовал: перед его приходом в мой кабинет произошло нечто важное, например, он входил в подавленном настроении и сразу начинал конфликтовать. Казалось, он обвинял меня в том, что, возможно, случилось в детском саду, и теперь проецировал в меня бессилие и злость. Поскольку он неохотно говорил об этом, я часто просто отражал его текущее состояние: «Похоже, тебе сегодня очень трудно, Мартин».
В обширном обзоре аналитических моделей СДВГ, проведённом Гюнтером (Günter, 2014), он выделяет три основных подхода. Первый, это рассматривать симптомы как «формации защит против ранних травматических переживаний, которые инфантильное Эго не смогло переработать и интегрировать» (с. 46). Второй, особенно у мальчиков, заключается в том, что они часто оказываются без «возможности интериоризовать надежную фигуру, устанавливающую границы, и без способности регулировать себя, ориентируя свои действия на такую модель» (с. 47). Проще говоря, они страдают от отсутствия функционирующей отцовской фигуры. Гюнтер тем самым особо подчёркивает представления ребёнка об отце и необходимость анализа причин, по которым эти представления часто носят садистский и насильственный характер. Его третья перспектива рассматривает СДВГ как «нарушение обработки мыслей и аффектов: чувственные данные и аффекты, то есть бета-элементы, не могут быть усвоены надлежащим образом, чтобы сформировать мысли и, следовательно, преобразоваться в альфа-элементы. Вместо этого они напрямую переходят в импульсы, а значит, в двигательную неусидчивость, формируя симптомы импульсивности и гиперактивности» (с. 49). Он опирается на модель Биона (Bion, 1962a, 1962b), в которой психический аппарат подвергается наводнению сенсорными бета-элементами, которые посредством процесса, называемого альфа-функцией, трансформируются в символы, или альфа-элементы. Этот процесс предполагает наличие «другого», родителя, учителя или терапевта, готового принять на себя тревожные «извержения» бета-элементов ребёнка. Похожую идею в других терминах выражает Шугарман (Sugarman, 2006), описывая неспособность ребёнка «научиться использовать вербальные символизации для выражения эмоций, в результате чего импульсивные реакции становится основным способом избежать подавляющих, невыносимых чувств» (с. 238). В предыдущих статьях я уже касался мыслительных процессов у детей с СДВГ (Salomonsson, 2004) и их гиперчувствительности к аналитическим интервенциям (Salomonsson, 2006). Я связываю трудности в осмыслении аффективного опыта с тем, что желания и аффекты не могут быть адекватно «удержаны». Я объясняю это не только нарушением когнитивных функций в целом, но и, с другой стороны, злокачественными внутренними объектами, как это описано в виньетке о Мартине. В согласии с взглядами Лойцингер-Болебер и Фишман, а возможно, и с Рейнвотером, я утверждаю, что ребёнок легко воспринимает попытку аналитика предлагающему себя как дополнительный контейнер для невыносимых чувств ребенка (containment) как наказание за свои садистские атаки, а не как доброжелательное усилие помочь ему. Поэтому, вопреки намерениям аналитика, контейнирование может поставить под угрозу мыслительные процессы ребёнка, поскольку блокируется преобразование бета-элементов в альфа-элементы. В результате в его внутреннем мире могут накапливаться «бизарные объекты» ( По Биону -фрагментированные, извращённые образы внутренних объектов). Они могут проявляться в рисунках, словах или действиях. Я действительно могу вспомнить немало странных деталей в животных, придуманных Мартином.
С точки зрения Эго-психологии, мысли ребёнка становятся фрагментарными, а его коммуникативные способности ухудшаются. Иногда ребёнок проецирует такие объекты на аналитика, который внезапно начинает казаться пугающим или чужим и потому подвергается атаке. Кроме того, нарушается функция памяти ребёнка, и это мешает ему справиться с фрустрацией, вспомнив, что аналитик также воспринимался как доброжелательная и мудрая сова, говоря языком Мартина. В результате своей «временной близорукости» (Barkley, 1998, с. 247) ребёнок легко впадает в панику, если не может вспомнить такой удовлетворяющий объект. Во время терапии можно наблюдать, как ребёнок внезапно забывает недавний опыт, когда аналитик был поддерживающей фигурой.
Такое понимание СДВГ опирается на концепцию объектных отношений и Эго-психологии. В следующем разделе я сосредотачиваюсь на феномене, выявленном в терапии детей с СДВГ: плохом, не-контейнирующем (un-containing) внутреннем объекте, который легко пробуждается во время сессии и подстрекает ребёнка изгонять слова аналитика. Этот объект находится под воздействием актуальных переносных отношений. Он также негативно влияет на функционирование Эго ребёнка, и здесь я обращаю внимание на аспект, не включённый в перечень типичных симптомов СДВГ: колеблющаяся семиотическая способность Эго, то есть переменчивая способность использовать знаки для мышления и выражения мыслей и чувств. У ребёнка с СДВГ эта способность может внезапно разрушиться, и можно наблюдать, как она постоянно зависит от его эмоционального отношения к терапевту. Соответственно, способность терапевта воспринимать и обдумывать аналитические интервенции может меняться из минуты в минуту - явление, которое клиницисту необходимо учитывать.
Внутренний объект
Хотя Фрейд не использовал термин внутренний объект, его происхождение можно проследить от термина Сверх-Я (Freud, 1923). Несколькими годами ранее (Freud, 1917) он говорил о том, как «одна часть Я противопоставляется другой, критически её оценивает и, так сказать, делает её своим объектом» (с. 247). Он подчёркивал, что особенно у пациентов с меланхолией и обсессивным неврозом значительные области этой части психического аппарата остаются бессознательными, что делает Сверх-Я невидимым и беспощадным судьёй. В теории Кляйн термин внутренний объект или интроект расширен и теперь охватывает “личные отношения”, (какими бы примитивными и фантастическими они ни были) которые мы имели с фигурами, населяющими наш внутренний мир» (Riviere, 1955, с. 347). Это «бессознательный опыт или фантазия о конкретном объекте, физически находящемся внутри Эго (в теле), обладающем собственными мотивами и намерениями по отношению к Эго и другим объектам» (Hinshelwood, 1989, с. 68). Он отражает реальность, но также, через проекцию, влияет на то, как мы воспринимаем внешние объекты. Подводя итог: наши объектные отношения формируются «взаимодействием между интроекцией и проекцией, между внутренними и внешними объектами и ситуациями» (Klein, 1946, с. 99).
Характер внутреннего объекта определяется «атрибутами интроецированного родителя, которые особенно важны для ребёнка в данный момент» (Heimann, 1989, с. 137). Обратите внимание: Хайман говорит об интроецированном родителе, а не о реальном. В анализе ребёнка волнует то, как он воспринимает аналитика. Когда Мартин фокусируется на моей «уме, способностях, умении управлять вещами, а именно функциях принадлежащих интеллектуальной и моторной сфере Эго, интроецированный объект в основном включается в Эго ребёнка» (1989, с. 137). Это представлено совой, которая «знает так много» и с которой Мартин пытается себя отождествить. Но затем любовь и ненависть сталкиваются, и сова превращается в нападающую, она нападает на злого волка Мартина. Такие постоянные колебания между войной и миром придают Сверх-Я неумолимую властность. Это как будто «дьявол внутри» (Freud, 1929, с. 33). Внутренний хороший объект слишком слаб, чтобы функционировать «как центральная точка Эго» (Klein, 1946, с. 101). Это один из способов объяснить, почему слабые семиотические способности Мартина привели к тому, что он воспринял мои интерпретации его одиночества в приёмной как месть за то, что он меня ударил. Говоря языком Биона, он не смог создать символогенные альфа-элементы из моих интервенций. Из-за этой семиотической хрупкости он часто не был уверен, говорю ли я искренне или же мои слова являются жёсткими призывами к действию или коварными нападками. Когда Мартин спокоен и чувствует себя хорошо, он воспринимает меня на том коммуникативном уровне, который я и намеревался передать. Но когда он возбуждён или чувствует угрозу, мои слова воспринимаются им как снаряды, и он должен физически защищаться. Кроме того, у него нарушена функция памяти, так что он не может сохранить в себе образ дружелюбного Пингвина или мудрой Совы как хороших внутренних объектов.
Выводы о терапевтической технике
Как уже говорилось, цель статьи и клинической виньетки не обзор терапевтической техники. Для более подробных комментариев по этой теме я отсылаю к моим предыдущим публикациям и приведённым выше работам. Следующие положения приводятся лишь для того, чтобы подчеркнуть некоторые особенности работы с такими детьми. Эти выводы основаны на наблюдениях и теориях, касающихся семиотической хрупкости ребёнка, его хрупкого внутреннего объекта, защитных процессов, а также постоянного чувства вины и стыда. Весь этот груз предъявляют терапевту особое требование - соблюдать повышенную осторожность и адаптировать технику работы. Хрупкость внутреннего объекта требует от терапевта быть внимательным к его текущему состоянию, например, при интерпретации аффективного содержания или использовании метафоры. Поскольку ребёнок быстро перемещается между разными семиотическими уровнями, а вы часто оказываетесь на разных уровнях, это означает, что то, что вы говорите, как вы это говорите и как вы выглядите и звучите, - всё это может быть воспринято ребёнком на совершенно другом уровне, чем вы намеревались.
Контрперенос в терапии с детьми, страдающими СДВГ, часто бывает очень интенсивным. Он может проявляться в виде чувств угрозы, гнева, печали, отчаяния, унижения или замешательства. Как всегда, полезно задаться вопросом: не являются ли эти чувства отражением хаоса ребёнка, проецированного на вас? В этом случае они могут стать ценным источником информации о внутреннем состоянии пациента. Разумеется, это становится невозможным, если происходит насилие. Тогда терапевт должен сказать ребёнку, что поможет ему предотвратить повторение подобных эпизодов, так как в противном случае он сам будет чувствовать себя плохо, внутренний объект усугубляется, чувство вины усиливается, а мышление искажается вследствие нападения. Ребёнок часто понимает, что испуганный аналитик не сможет хорошо выполнять свою работу.
Я надеюсь, что мне удалось показать, каким образом психоаналитическая теория и терапия могут внести ценные перспективы в понимание СДВГ - не в смысле его этиологии, а в аспекте лечения и переживаемого мира ребёнка. Моя рекомендация, чтобы психоанализ предлагался детям с СДВГ чаще, чем это происходит сегодня, никоим образом не противоречит другим необходимым компонентам лечения, таким как медикаментозная терапия, педагогическая помощь или работа с родителями - которые должны проводиться специалистами, отличными от аналитика.
Благодарности
Я искренне благодарю родителей Мартина за то, что они дали согласие на публикацию виньеток из нашей работы в де-идентифицированной форме.
Полную версию статьи можно найти тут
https://www.tandfonline.com/doi/full/10.1080/17482631.2017.1298269
Удушающее Супер-Эго: Психотический Срыв и Клаустрофобия - А.А. Мейсон