Эдипов комплекс: проявления во внутреннем мире и в терапевтической ситуации

Мелани Кляйн расширила наше понимание эдипова комплекса, разработав представление о внутреннем мире ребенка, населенном фигурами, происходящими от его ранних переживаний, – фигурами, чьи качества и функции подвергаются влиянию проекций и искажений. Она показала, как в фантазии ребенка эти фигуры сложным образом связаны между собой и как некоторые из этих отношений составляют ранние версии эдипова комплекса (Klein, 1928, 1932; см. также главу 1 данного издания). Отчасти сила клинических теорий Кляйн коренилась в ее способности использовать понимание природы и отношений этих внутренних фигур для распознавания того, что переживалось и разыгрывалось ребенком в клинической ситуации, т. е. как это проявлялось в переносе.

Для иллюстрации некоторых моментов я привожу три клинических фрагмента. Первый известный и часто встречающийся феномен состоит в том, что переживание пациентом фигур детства остается живым в его психике и влияет на его текущие отношения, включая то, как пациент воспринимает и использует аналитика. Одна из особенностей эдипальной ситуации, которая отражается в анализе, заключается в том, что ее участники чаще сталкиваются со сложной «моральной» дилеммой, чем с простым выбором. Каждый участник обнаруживает, что его тянет одновременно в нескольких направлениях, и любой выбор, кажется, несет в себе компромисс и может требовать размывания или избегания аспектов реальности, порождающих слишком много боли или вины. Нет необходимости говорить, что в первоначальной истории Эдип не принимал сознательного решения убить своего отца и жениться на матери; варианты решения, непосредственно предоставленные всем участникам, казались лучшими на тот момент, и брак получил одобрение жителей Фив, хотя были и те, кто знали правду, но, вероятно, сочли за лучшее хранить молчание. Ужасная реальность проявилась только постепенно, с трудом и повлекла за собой тяжелую расплату (Steiner, 1985).

Я надеюсь проиллюстрировать не только то, как эти тонкие дилеммы переданы в аналитическом материале, но и то, что аналитик часто обнаруживает себя втянутым в разыгрывание заново дилеммы, которая изначально возникает у ребенка, но в которую неминуемо вовлекается и родитель. Вследствие развития нашего понимания процессов проективной и интроективной идентификации, которым мы обязаны Мелани Кляйн и ряду ее последователей, становится очевидным, что некоторые из этих сложностей являются неизбежными. Зачастую имеет место частичная и меняющаяся идентификация с каждым из родителей, и каждый из них, в свою очередь, становится наполненным качествами, спроецированными в него ребенком. Таким образом, эдипальная драма часто содержит в себе сложные инверсии, и роль аналитика в отношении различных фигур должна отразить некоторые такие сложности.

Только при условии пристального внимания к динамике сессии, в особенности к контрпереносным переживаниям (включая тонкое давление на аналитика вести себя определенным образом), можно распознать некоторые из указанных выше аспектов эдипальной ситуации. Они часто берут свое начало в очень раннем периоде опыта пациента – они были представлены в психике не словами, а только чувствами, действиями или импульсами к действию. Даже будучи порожденными более поздними этапами развития, они часто включают ранние восприятия и взаимодействия с родительскими фигурами, которые характеризовались не вербализацией, а неловкими тайными сговорами или уклонениями. Я надеюсь показать, что все это не только вызывает проблемы в понимании пациента, его фантазий, тревог и конфликтов. Это также приводит к техническим затруднениям для аналитика в понимании того, как справиться с ситуацией и оказываемым давлением, которое втягивает его в разыгрывание эдипальной ситуации.

Несмотря на то, что именно ребенок вынужден справляться с конфликтными желаниями в контексте семейных взаимоотношений, он может использовать проективные механизмы, чтобы избавиться от подобного рода конфликта, ответственность за который возлагается на родителя. В таком случае родитель может оказаться перед дилеммой, отчасти возникающей вследствие его собственных эдипальных конфликтов, отчасти являющейся результатом проекций ребенка. Вследствие его сознательного или бессознательного восприятия интенсивности вовлеченных эмоций любое действие получает важный подтекст. Возьмем простой пример: если от отца добились восприятия интенсивных сексуальных и агрессивных импульсов его маленькой дочери (возможно, посредством частичной идентификации с исключенным ребенком) и потому он имеет некоторые представления о природе ее фантазий, в которые вовлечены оба родителя – он и мать, то в таком случае, беря дочь на колени, отец может далее стимулировать ее веру в их возбужденный сексуальный альянс против матери. Не беря ее к себе на колени, он, возможно, отвергает ее, как будто свидетельствуя о своей неловкости по поводу сложившейся ситуации, и таким образом подтверждает эдипальные фантазии ребенка иным способом.

Итак, для отца нет такого типа поведения, который не стимулировал бы агрессию и/или сексуальные фантазии ребенка. А ребенку нужно, чтобы у отца было некоторое восприятие этих импульсов с достаточно крепкой позицией внутри себя (отчасти основанной на переживании себя участником зрелой пары), и таким образом импульсы и фантазии ребенка (и отца) не должны были бы ни отвергаться, ни отыгрываться.

Эта базовая модель, как переживаемая заново, так и воспроизводимая в аналитической ситуации, конечно, будет определять природу и характер переноса и контрпереноса. Я хочу проиллюстрировать, как материал пациента и динамика ситуации переноса могут привести нас к пониманию опыта пациента и позволят нам составить представление о природе родительского взаимодействия и о том, как пациент к этому взаимодействию относится.

Важное следствие такого видения эдипальных конфигураций, существующих во внутреннем мире пациента, состоит в том, что оно позволяет нам изучать их влияние на базовые психические функции пациента. Если пациент преодолевает эдипов комплекс относительно здоровым образом, он имеет внутреннюю модель сношения, которое в конечном итоге является созидательной деятельностью. Это, похоже, напрямую связано с развитием способности пациента позволять мыслям и идеям взаимодействовать в своего рода здоровом сношении. С другой стороны, та фантазия, что любая связь формирует причудливую или преимущественно деструктивную пару, видимо, приводит к поврежденным, перверсивным или жестко ограниченным формам мышления. В моих клинических иллюстрациях я пытаюсь исследовать природу эдипальной пары, существующей в психике пациента, которая частично порождена его восприятием и частично искажена проекцией. Она не только влияет на переживание пациентом переноса, но также имеет тенденцию проявлять себя вовлечением аналитика в повторное разыгрывание эдипальных конфликтов. В итоге я надеюсь обозначить некоторые возможности влияния фантазий пациента о природе родительских отношений на его мышление.

Первый случай касается молодого человека, которого я лечил несколько лет назад. Анализ закончился, когда пациент должен был переехать за границу, но я смог сохранить детальные заметки, и многие аспекты этого случая остаются свежими в моей памяти. Он был младшим из четырех сыновей, оба его родителя имели отношение к театру. Его мать в то время была талантливой и успешной актрисой.

Сессию, следующую за долгими выходными, пациент начал с молчания; затем он стал говорить в сжатой, напряженной, довольно фрустрирующей манере. Он ничего не сказал о выходных, но спустя некоторое время упомянул о приснившемся ему сне. Во сне он был на сцене, демонстрируя себя, одетого в шелковое белье, похожее на то, которое, по его воспоминаниям, надевала мать, собираясь в театр. Зрителей было немного, он отметил пожилого мужчину, который выглядел довольно растрепанным и который, казалось, был страстно возбужден при виде пациента. Однако этот человек был вынужден оставаться по другую сторону рампы, как будто отделенный от пациента оконным стеклом. Пациент сказал, что думает, что этот мужчина – «настоящий гомосексуалист». Он связал эту фигуру со мной, и это было для него источником удовольствия и возбуждения. Он также казался довольно возбужденным, пересказывая мне этот сон.

Пациент всегда чувствовал себя лишенным надлежащего внимания и любви. В то время как его родители казались сочувствующими и заботливыми (и, я думаю, во многих случаях делали все, что от них зависело), пациент никогда не ощущал, что о нем заботятся должным образом, он никогда до конца не верил в качество их заботы или в то, что он когда-либо мог по-настоящему удерживать внимание кого-либо из родителей. Он пытался преодолеть это ощущение, предлагая родителям себя в качестве «особенного» ребенка: он старался выглядеть или особенно больным, несчастным, или же особенно хорошим, или иногда особенно волнующим для одного из родителей.

В частности, у него, похоже, была фантазия занять место матери в отношениях с отцом, и это, вероятно, было выражено в воскресном сновидении, в котором он был соблазнительным, облачившись в одежды матери. Печально и трогательно пациент выразил в своем сновидении, что никогда на самом деле не верил, что эти усилия будут иметь успех. В его сне мужчина был «настоящим гомосексуалистом», т. е. человеком, не интересующимся реальными женщинами, но воспринимающим образ моего пациента, который был в женском белье, как манящий и возбуждающий. Сон продемонстрировал отсутствие какого-либо надлежащего контакта между пациентом (который был идентифицирован со странной, неестественной фигурой) и мужчиной (которому он демонстрировал себя таким театральным образом). Наоборот, сон делает очевидным его ощущение отрезанности от своих объектов, будто оконным стеклом.

Это очень близко соответствовало опыту пациента в прошлом, когда он был полон сомнений по поводу своей способности должным образом привлекать внимание родителей, что бы он ни делал; и его опыту в анализе, где он часто ощущал, что должен продуцировать что-то, действительно захватывающее мое внимание. Временами, казалось, он верил или, по меньшей мере, наполовину верил, что ему это удалось, но порой он должен был осуществлять все более и более причудливые действия, которые даже тогда могли не иметь желаемого эффекта.

Я подумал, что пациент справлялся с переживанием долгих выходных, моего отсутствия и со своим ощущением одиночества, ревности и фрустрации, проецируя в своей фантазии ощущения покинутости, возбуждения и тщетного томления. Поменяв роли, он занял мое место и стал фигурой, которая демонстрирует себя таким провокационным образом. Более того, эта фантазия не просто приносила ему облегчение в выходные дни, она была частично отыграна в течение сессии. Первоначальное молчание пациента, его манера говорить, колеблясь и провоцируя, ощущение, что он обладает возбуждающим и провокационным ментальным нижним бельем – снами или сексуальными фантазиями, которыми я всегда интересовался, – сделали эту фантазию реальностью на сессии. Он всегда усиленно пытался понять, что могло бы заинтересовать или задеть меня и, таким образом, что сделало бы его особенным для меня. Он был трогательно озабочен тем, чтобы быть пациентом, в котором я был бы наиболее заинтересован или которым я был бы наиболее взволнован, или пациентом, который понимал бы меня наилучшим образом, или был наиболее чувствительным к моему состоянию здоровья, к моему душевному состоянию. А бывало, что он словно хотел быть пациентом, озадачивающим меня больше других, вызывающим наибольшее беспокойство, пациентом, о котором я буду думать в промежутке между сессиями.

Однако, как я указывал, это часто не достигало желаемого эффекта, и вместо того, чтобы порождать любопытство, ревность или возбуждение, он, скорее, провоцировал сочувствие, беспокойство и временами даже отчаяние.

Существуют различные варианты понимания природы контрпереносного переживания с этим пациентом. Часто казалось, что, когда он находится во власти интенсивных и ошеломляющих чувств, то не вполне способен использовать проективные механизмы, чтобы достичь своего объекта. Таким образом, некоторые проблемы в его ранних отношениях с родителями могли произойти из-за того, что его неудачная коммуникация с ними посредством проективной идентификации затрудняла для них фактическое понимание того, что с ним происходило, поскольку они не могли надлежащим образом ощутить влияние его потребностей и тревог.

Другой аспект касается того, каким образом пациент воспринимал и переживал свои объекты. Бион (Bion 1959) описывал ситуацию, когда младенец сталкивается с родительской фигурой, которая отвечает ему из чувства долга, будучи не способна при этом принять или вынести проекции младенца, которые становятся все более и более насильственными и беспорядочными, порождая безнадежный порочный круг.

Мои ощущения при переносе убедили меня в том, что этот пациент имел очень слабое представление о родительском объекте, способном к контейнированию того, что он мог бы в него спроецировать, или о здоровой эдипальной паре, вовлеченной в созидательное сношение, – что предполагает, конечно, отношения контейнера и контейнируемого. Вместо этого присутствовала пара, которая, формально оставаясь связанной, фактически была разделена рампой или оконным стеклом.

Это могло быть результатом его завистливого нападения на пару, которая поэтому представала для его психики причудливым, комбинированным родительским объектом, описанным Мелани Кляйн (Klein, 1932). Или же, напротив, он мог воспринимать или интуитивно ощущать родительскую пару на самом деле поврежденной – жалкой, спутанной, комбинированной. Хотя родители представляли ему себя здоровой и возбуждающей парой, как будто намереваясь вызвать его зависть и ревность, в значительной степени им это не удавалось, и пациент, фактически, сталкивался с более тяжелой ситуацией. Таким образом, он воспроизводил в анализе эдипальную ситуацию, в которой имела место причудливая фигура, состоящая из элементов отца и матери. Она должна была вызывать значительные возбуждение и ревность, но оказывала гораздо более ужасное воздействие, вызывая жалость и ощущение беспомощности.

Большую часть времени мы оба ощущали себя образующими такую причудливую, непродуктивную пару, или же пациент воспринимал меня как объект, притворяющийся здоровым и энергичным, зная при этом, что на самом деле я объект странный, поврежденный и потому неотличимый от него самого. Однако были и другие периоды, когда он, казалось, был способен признать различие между нами, и это позволяло нам какое-то время заниматься настоящей аналитической работой, сопровождающейся чувством облегчения и благодарности. Было поразительно, что в это время собственное мышление пациента приобретало другое качество – оно было в большей степени связным, и он, казалось, имел настоящее ощущение того, что все в его мире имеет значение. В подобные периоды было намного меньше неопределенности, возбуждения и фрагментации в работе его психики. Однако такие периоды конструктивной работы были непродолжительными и порождали отчаянное, деструктивное завистливое нападение.

Как я уже указывал, казалось, существовала взаимосвязь между характером мышления пациента и природой эдипальной пары, представленной в фантазии и отраженной в переносе в каждый конкретный момент. Обычно пациенту было чрезвычайно трудно устанавливать надлежащие связи в своей психике, думать самому. Вместо этого его «мышление» часто представляло собой странное слияние двух идей без смысловой связи между ними. Как мы видели в его сне, он часто представлял этот причудливый союз как желанный и даже возбуждающий. Подобно тому, как ему было трудно выносить всякое знание об обескураживающем характере родительских отношений (и он чувствовал, что его родители не могут выносить этого), для него оказывалось болезненным и пугающим сталкиваться с тем, что происходило в его собственной психике, и он был втянут в создание этих странных, отчаянных комбинаций, которые часто сопровождались возбуждением и всегда – ощущением одиночества.

Хотя я считал, что он не был способен надлежащим образом использовать проективные механизмы для сообщения своих чувств и тревог, временами он чувствовал себя вынужденным проецировать эти более отчаянные и беспорядочные функции в свой объект. В контрпереносе я ощущал их в форме принуждения делать банальные интерпретации или связывать вещи таким образом, чтобы это «подходило», но не ощущалось правильным, и это, как я знал, было бесполезно. Все это создавало эффект временного облегчения для нас обоих, в то же время увеличивая подспудное ощущение фрустрации и отчаяния.

Когда я был способен сопротивляться такому принуждению войти в мир сна и мог сохранять способность мыслить иным образом, хотя это иногда было трудно и болезненно, казалось, это укрепляло контакт пациента с реальностью и с его собственным внутренним миром.

Теперь я хотел бы обратиться ко второму случаю – молодой женщины, у которой эдипальная пара была представлена совершенно иначе и другой набор фантазий и тревог структурировал перенос. На мышление пациентки влияла потребность в постоянном внутреннем успокоении по поводу ее страхов быть отвергнутой или атакованной, и она пыталась заставить аналитика поступать соответственно.

Родители пациентки разошлись, когда она была совсем маленькой, и в ее детстве преобладали болезненные и трудные отношения с матерью – женщиной с серьезными психическими нарушениями. Мать критиковала и очерняла отсутствующего отца, обвиняя его во всем и оставляя всегда правоту за собой. Моя пациентка находилась под постоянным давлением принять такую версию событий, и всякая попытка добиться правды относительно того, что ей преподносилось матерью, могла вызвать злобный и яростный ответ. Постепенно пациентка начала осознавать степень нарушений матери и ту густую паутину лжи и искажений, в которой она выросла, но всегда боялась бросить ей вызов.

В то же самое время она занимала себя тайными фантазиями о своем отце, возвращающемся, чтобы спасти ее. Для нее было важно представлять, как он увидел бы, что она все умеет делать. Она ведь не только хорошо училась в школе, но еще и убирала дом и готовила еду. Он не мог не занять ее сторону и не признать, насколько плохой, жестокой и небрежной была с нею мать; он не мог не забрать ее с собой. Альтернативным сценарием событий, который она едва осмеливалась представлять, были мысли о том, что отец и мать «объединились бы в банду» и избавились бы от нее, сочтя агрессивной, мерзкой и грязной.

На сессии, предшествующей той, которую я опишу подробно, пациентка обсуждала знакомые трудности в отношениях со своим партнером, в которых она часто болезненно ощущала себя отвергаемой. Она занимала оборонительную позицию относительно собственного вклада в любую из проблем, и потребовалось время, прежде чем она стала способна признать собственные враждебность и негодование. В ходе сессии она стала защищаться меньше и начала проявляться более сложная, реальная картина их взаимодействия. Казалось, она почувствовала, что что-то важное было затронуто, и ощутила некоторое облегчение.

На следующую сессию пациентка пришла с опозданием на несколько минут и подробно объяснила, что ее задержали обстоятельства, от нее не зависящие. Потом она сказала, что днем раньше нечто произошло, и был соблазн оттолкнуть это от себя; но потом она подумала, что ей следует поговорить об этом, особенно учитывая, что она не могла придумать ничего другого, о чем стоило бы поговорить. Пациентка описала, как была занята решением разнообразных задач и подчеркнула, как хорошо с ними справилась. Она смогла сохранять терпение и спокойствие со всеми людьми, с которыми должна была иметь дело. У ее партнера вечером была назначена встреча. Поскольку он был очень ограничен во времени, она приготовила хорошую еду, чтобы он мог перекусить в ее машине. Она была очень терпеливой, понимающей и никоим образом не возражала по поводу его ухода, несмотря на то, что накануне очень мало с ним виделась.

Она говорила монотонно, и у меня создалось четкое представление, что история сложится знакомым образом, так, что моя пациентка окажется униженной, уязвленной и разочарованной.

Когда ее партнер вернулся после встречи, он был очень уставшим и просто уселся перед телевизором. Он сказал, что хочет послушать новости, и она не возражала, хотя сама уже слышала их часом ранее. Сидя перед телевизором, он задремал, что, как я знал, часто ее раздражало.

Потом позвонил его друг Питер, и они разговаривали около получаса. Не было ничего срочного или связанного с работой (что она могла бы понять) – они просто болтали. Внезапно ее охватила сильная злость: он был слишком уставшим, чтобы напрячься для общения с ней, но у него хватило энергии говорить со своим другом. Не то чтобы она слишком многого от него хотела, или что-то типа этого, она просто хотела немного внимания.

Все это звучало чрезвычайно разумно и убедительно. Она говорила тоном, понуждающим меня к абсолютному согласию с ней, недвусмысленно принять ее сторону. Я был поражен степенью, до которой ей было необходимо выстроить случай, так сказать, подчеркивающий, насколько хорошей и терпимой она была весь вечер. Особый акцент она сделала на признании того, что оказалась способной справиться с трудностями благодаря помощи, которую получила на предыдущей сессии, и четко проговорила, что приняла идею о том, что ее злость и возмущение могут влиять на партнера, и это было одной из причин ее попыток быть столь хорошей и терпеливой. Я попытался рассмотреть эту ее потребность выставить себя безукоризненной и очень ясно продемонстрировать, что именно ее партнер вел себя невнимательно и неблагодарно. Фактически было очевидно, что, хотя она и сослалась на полезность сессии и признание более сложного взаимодействия между собой и партнером, на мой взгляд, она, по сути, занималась отвержением того, что восприняла как мои сомнения на ее счет. Она наглядно демонстрировала мне, что партнер причинял ей боль и относился к ней агрессивно, при том что ее поведение было безупречным. На меня оказывалось значительное давление, чтобы я согласился с такой точкой зрения, признал, что я ошибался, сомневаясь в ней, и присоединился к ней в безоговорочном осуждении партнера. Вместо того чтобы просто оправдать ожидания пациентки, я указал ей на это давление; то, что потом произошло на сессии, выглядело повторением сцены предыдущего вечера. Она почувствовала себя уязвленной и неверно понятой, обиженной и озадаченной тем, что я не сумел присоединиться к ней. Как будто я либо занял сторону ее партнера против нее, либо обращал внимание только на то, в чем сам был заинтересован (как и ее партнер, говоривший с Питером по телефону). Оба варианта заставляли ее почувствовать себя отвергаемой и снова вызывали к жизни вероятность того, что я подозреваю, будто в ней есть нечто нежелательное.

Я коротко обозначил некоторые переживания и фантазии, которые, думаю, занимали мою пациентку в детстве и отрочестве. Я хочу подчеркнуть степень, до которой она, как и ее мать, ощущала себя вынужденной поддерживать позицию, при которой она была права, а другой человек был ответственным за весь причиненный вред. Как и у матери, эта ее позиция часто имела отчаянный и безумный характер, она включала отвержение альтернативного взгляда на пациентку, как если бы этот взгляд означал, что она наполнена злобными, деструктивными, ревнивыми и сексуальными импульсами, чрезвычайно угрожающими. В частности, пациентка чувствовала, что если будет оценена как «плохая», то пропадет: мать будет жестоко нападать не нее, а отец никогда ее не спасет, наоборот, он может образовать альянс с матерью против нее. Однако ревнивые эдипальные желания пациентки были не совсем отщеплены, и она в некоторой степени воспринимала те самые импульсы, которые так старалась отвергать. И действительно, мотивом быть такой хорошей отчасти было предотвращение любой возможности соединения пары, будь то родители, или же я с ее партнером, образующие исключающий ее альянс, или же моя погруженность в собственные мысли, когда я делал свою работу. Я надеюсь, очевидно, сколь явно это было разыграно на сессии, которую я описал. Я полагал, что пациентка на самом деле имела некоторое представление о том, как тонко она атаковала и провоцировала партнера, а также о своем импульсе остановить мою аналитическую работу с ней, даже когда она казалась столь благодарной. Однако знание это вызывало у нее сильную тревогу либо потому, что такая ситуация могла заставить меня нападать на нее (как ее мать), либо же потому, что я мог покинуть ее в пользу другого альянса.

Не было ясно, насколько пациентка осознавала конфликт, и определенно у нее имелись большие трудности с тем, чтобы выдерживать такой конфликт или амбивалентность, но не было сомнений в том, что аналитик был поставлен перед дилеммой. С одной стороны, присутствовало понуждение согласиться с точкой зрения пациентки – это казалось разумным, добрым и поддерживающим способом реакции для пациентки (или аналитика) и не содержало в себе очевидного вреда. Более того, казалось неэмпатичным и травмирующим предаваться сомнениям, что, возможно, рассматривалось бы как принятие стороны ее партнера, который относился к ней так плохо. Однако я не имел сомнений, что такое давление отчасти было соблазнительным приглашением вступить с пациенткой в тайный сговор, что поддерживало бы фантазию о нас двоих, образующих интимную пару для исключения ее партнера, который выполнял функцию вместилища для всех нежелательных элементов.

И все же следует выдерживать дискомфорт неопределенности, возможности того, что любая поддержка или близость могут быть эротизированы и использованы подобным образом; иначе можно оказаться слишком подозрительным и отдаленным. Таким образом, конфликт пациента в значительной степени спроецирован в аналитика, который в результате сталкивается с тем, что кажется технической проблемой, но укоренено в «моральной» проблеме родителя – родителя, который в данном случае, похоже, приглашен присоединиться к отношениям тайного сговора, исключающим конфликт и сомнение и атакующим реальность.

Как и у первого описанного мной пациента, в данном случае можно было проследить, как ситуация разыгрывалась не только в переносе, но и внутри собственной психики пациентки. В обычной жизни, как и на сессии, она тратила много времени, убеждая себя в том, какая она хорошая, что на самом деле не совсем успешно парировало ее сомнения и подозрения, как и меня не вполне убеждало то расщепление, которое она демонстрировала. Хотя было очевидно, что пациентка имеет некоторое представление о собственной агрессии и провокационности, перспектива встретиться с правдой была связана с фантазией насильственного и жестокого отделения от объекта, в котором она нуждалась и от которого зависела, но который в сущности был не способен выдерживать ничего плохого.

У этой пациентки, в отличие от пациента, описанного ранее, первичные объекты в фантазии были дифференцированы друг от друга. Более того, существовало знание о них, объединяющихся в сношении, хотя она считала это знание рискованным и легко приводящим к катастрофе в случае возникновения каких-либо трудностей. Она была гораздо более способна соединять разрозненное в своей психике, хотя природа и степень ее тревоги, как только она сталкивалась с некоторыми внутренними трудностями, были таковы, что она прибегала к разнообразным и тонким уклонениям и отрицаниям – как внутренним, так и внешним. Одним из способов, которым она временами была способна использовать анализ, была интернализация отношений с объектом, который был способен выносить это, что приносило пациентке огромное облегчение. Поражало то, насколько ее собственное мышление становилось тогда более гибким и разносторонним. Она могла позволить собственным мыслям связываться более свободным и подвижным образом, без страха, что это сношение внутри ее психики приведет к покинутости. Это в значительной степени расширяло ее способность к пониманию, и в результате объекты, населяющие ее мир, становились более «трехмерными».

Третий случай имеет некоторое сходство с тем, о котором я только что говорил, хотя и содержит многочисленные важные отличия. Модель родительских отношений данной пациентки представляла собой насильственное, вторгающееся и потенциально катастрофическое взаимодействие, хотя и наполненное возбуждением. Она демонстрировала разнообразные техники ограждения себя от такого рода взаимодействия как внутри аналитического процесса, так и в своей внешней жизни. Любые попытки, которые я предпринимал, чтобы достичь ее, могли быть истолкованы как вторгающаяся и опасная угроза, от которой необходимо было уклониться. Эта конфигурация также существовала и в ее собственной психике, и пациентка часто испытывала потребность избегать выявления существующих связей, ограждая себя от тревоги и боли. В анализе она была способна разрешать эту проблему преимущественно посредством интенсивного проецирования потенциально опасных мыслей и понимания в меня; после чего она могла использовать знакомые и эффективные методы защиты себя от угрозы, которая теперь носила внешний характер.

Пациентка обратилась к лечению с рядом симптомов, включая довольно тяжелые проблемы сексуального характера, связанные с ощущением паники, которое сопровождало любую угрозу близости. В ее симптомах наступило значительное улучшение, но угроза интимного контакта, который она не могла контролировать, оставалась для нее проблемой. В анализе ее тревога выражала себя долгими паузами, осторожностью, с которой она раскрывала то, что было у нее на уме, и тем, как она была склонна отклонять интерпретации. В то же самое время у меня не было никаких сомнений, что она имела подвижный и активный ум и была глубоко вовлечена в анализ, который был для нее очень важен, хотя и редко признавался таковым.

Как раз накануне сессии, которую я хочу описать, пациентка впервые припомнила инцидент из своего детства – нечто, как она мне сказала, чему она не была непосредственным свидетелем, но о чем ей рассказали. Ей было пять лет и она уже посещала школу, когда грузовик, везущий бойлер, потерял управление, пробил высокий и толстый забор перед их домом и остановился как раз перед гостиной, в которой в то самое время сидели ее мама и бабушка. К тому времени, когда она вернулась из школы, кран уже оттащил грузовик. После паузы она сказала, что ей пришло на ум, что если бы не толстый забор, то грузовик мог разрушить весь дом.

Это было примером образа, повторяющегося в материале пациентки и отражающего тревогу, которая выражалась в проблемах в отношении любой формы интимности. Существовал объект, вторгающийся насильственным и бесконтрольным образом (в том случае угрожающий матери и бабушке). Это иллюстрировало ее потребность в оградительном барьере, в том случае – толстом заборе, который предупредил катастрофу. Иногда она ощущала, что я не понимаю этого и пытаюсь подстрекать ее стать более незащищенной. Она часто убеждала себя, что в конце концов ей жизненно необходимо иметь такого рода ограждение, и вызывала в воображении образы того, что могло бы случиться с ее объектами (или с нею самой) в противном случае.

Появление данного материала именно в это время отражало тот факт, что пациентка ощущала себя немного безопаснее, и позволила себе быть более открытой. Она начала новые сексуальные отношения и была способна говорить об этом на сессиях, но за этой ее большей досягаемостью последовали уход в молчание и усиление сопротивления.

Вскоре после этого она явилась на сессию, опоздав на десять минут, слегка задыхаясь. Она сказала, что извиняется за опоздание: у нее были дела, которыми нужно было заняться прежде, чем покинуть квартиру, и ей следовало отвести на них больше времени. Потом она замолчала. Я почувствовал себя несколько фрустрированным и печально подумал, что после стольких лет анализа она объяснила свое опоздание столь поверхностно и отстраненно. Когда она начала говорить опять, я внезапно вспомнил нечто, мною забытое, а именно, что это был именно тот день, когда ее родители, совершая редкий визит в страну, должны были остановиться в квартире моей пациентки на несколько дней. Ее замечание по поводу дел, которыми нужно было заняться, содержало косвенную ссылку на это, а также на тот факт, что они прибудут раньше, чем она вернется со своей преподавательской работы.

Пациентка была чрезвычайно озабочена тем, что родители могут узнать о ее личной жизни, особенно о сексуальной жизни, а также об анализе (который она трактовала как нечто подобное с учетом мнения ее родителей). Для нее всегда было невозможно обсуждать с родителями какие-либо свои отношения; она описывала тщательно разработанные меры предосторожности, которые была намерена предпринять, чтобы скрыть всякие свидетельства ее сексуальности, такие как припрятывание пояса с подвязками и ночной рубашки с рюшами, полученных в подарок, в закрывающийся шкаф или на чердаке над ее квартирой. Пациентка была такой же скрытной в отношении своего анализа, и когда родители были у нее в гостях, а она не могла объяснить свое отсутствие, то, не колеблясь, пропускала сессии. В этот раз она тщательно разработала компромисс – посещать некоторые сессии, объясняя родителям свое отсутствие работой, и пропускать другие. Я считаю, что здесь имела место фантазия, что оба родителя, каждый по-своему, чрезвычайно любопытны и активно вторгаются в ее жизнь, особенно сексуальную.

Эти темы никогда открыто не упоминались внутри семьи, хотя пациентка сообщала, что в семье существовала в высшей степени напряженная атмосфера, и каждый член имел подозрения и фантазии относительно того, что происходило. Конечно, это отражалось в анализе, где было сложно находить способы говорить о каких-либо интимных вопросах. Наоборот, на меня оказывалось давление, чтобы я выдерживал ситуации, в которых производные этих ранних конфигураций появлялись в психике пациентки и моей собственной, но их нельзя было никак затронуть напрямую или открыто.

Помолчав, пациентка сказала, что вечером предыдущего дня звонила родителям, чтобы убедиться, что все в порядке, и подтвердить договоренности в связи с их прибытием. Она разговаривала с отцом, который был озабочен вопросами ночлега во время их пребывания, в особенности вероятностью того, что будет делить двуспальную кровать с ее матерью. Пациентка успокоила его (она сообщила мне это несколько снисходительным тоном) и сказала, что ему не следует волноваться – у него будет своя кровать, на которой он будет спать один, а на двуспальной кровати будет спать она. Отец ответил: «Что? У тебя есть двуспальная кровать? Для чего? Я не знал, что у тебя есть двуспальная кровать!» Моя пациентка терпеливо объяснила ему, что у нее две односпальные кровати в основной спальной комнате и маленькая двуспальная кровать в дополнительной спальной. Она подумала, что ее мать к тому моменту одернула отца, и он больше ничего не сказал. Потом она надолго замолчала. Я подумал: очевидно, она ожидает, что я займусь изложенным ею материалом, и не намерена говорить еще что-либо по этому поводу сама.

Я сказал: думаю, она демонстрирует тревогу, сходную с тревогой ее отца по поводу чрезмерной близости к чему-то, и ведет себя так, будто для нее также важно спать на односпальной кровати; вероятно, не быть связанной со мной или с тем, о чем она только что сама говорила. Мы знали, что на самом деле происходило нечто большее, но это должно было храниться спрятанным на чердаке или закрытым в шкафах.

Она молчала очень долго. Я обнаружил, что ситуация вызвала ряд затруднений. Я думал, что пациентка принесла материал, связанный с ее собственными представлениями и фантазиями о том, что происходит между родителями, а также с тем, что она думала и чувствовала по поводу открытого беспокойства ее отца относительно организации ее спальни. Мне был знаком процесс, посредством которого пациентка сообщала мне некоторый материал, а потом, казалось, отступала в одинарную кровать, так сказать, оставляя на мое усмотрение материал, который часто оказывался потенциально возбуждающим или тревожным для нее. Я не считал полезным принимать ответственность за все размышления и разговоры на сессии, и все же чувствовал, что должен что-то делать; я просто не мог позволить, чтобы сессия прошла в молчании. Я тщательно обдумал свою интерпретацию, которая казалась разумной, и все же при последующем продолжительном молчании мне стало ясно, что я воспринимался пациенткой, как ее отец, – кто-то, кто ведет себя обвинительным, вторгающимся образом, с чем она могла справляться, только отступая назад. Таким образом, я представлялся как эдипальный отец, слишком сильно озабоченный сексуальностью дочери и едва сдерживаемый одергиванием матери.

После дальнейшего продолжительного молчания пациентка сказала с тревожной нотой в голосе, что вдруг вспомнила о том, что не убрала свои противозачаточные таблетки. Все хорошо до тех пор, пока люди не начинают заглядывать в ящички. Может быть, она найдет способ спрятать таблетки незаметно, пока ее родители у нее. После короткого молчания она сказала, что впадает в некоторую панику. Затем сессия закончилась, и, уходя, пациентка выглядела слегка встревоженной и дезорганизованной.

Полагаю, данный материал иллюстрирует ряд важных черт пациентки. Постоянно обнаруживалось представление, что родительская пара вовлечена во что-то насильственное и опасное, как ужасающее вторжение потерявшего управление грузовика с бойлером в толстый забор, в результате которого объект еле уцелел. Это рассматривалось как нечто не только трудное и опасное для ее матери, но и обескураживающее для отца; и отец сообщил ей именно свое беспокойство по поводу двуспальной кровати. Такое видение родительского сношения помогло объяснить сексуальные тревоги моей пациентки, хотя, когда ее симптомы ослабели, проявилось немалое возбуждение, содержавшееся в ее фантазии о насильственной и деструктивной эдипальной паре и часто воспроизводившееся в анализе и внешней жизни в менее угрожающих и более возбуждающих формах. Другим аспектом эдипальной ситуации, который ясно проявился здесь и соотносится с первым примером, было то, как любопытство, ревность и возбуждение могли правильно восприниматься в родительском объекте и/или проецироваться в родительский объект. Любопытство и озабоченность у отца были более очевидны, чем у его дочери; на самом деле его интерес к занятиям моей пациентки был гораздо более реальным, чем в случае первого описанного мною пациента.

Данная комбинация восприятия и проекции позволяла пациентке избегать всякого контакта с собственными любопытством и ревностью, и это было очевидно как в том, как она говорила о своих родителях, так и в примечательном недостатке интереса к тому, что происходило в жизни ее аналитика.

Мне особенно интересно, что некоторые из этих моментов были тонко разыграны в переносе так, что я был поставлен перед выбором. Я мог хранить молчание, избегая того, чтобы оказаться пойманным в ловушку некоторых мощных чувств, о которых пациентка подавала мне множество знаков. Однако это было бы не только бесполезным, но и могло выражать тревожное торможение. Когда, с другой стороны, я пытался браться за материал надлежащим, по моему мнению, образом, меня заставляли чувствовать, что я фактически веду себя неподобающе и осуществляю вторжение. Одной из поразительных особенностей ситуации переноса было мое ощущение, что я не могу вести себя так, чтобы мое поведение не было нагруженным интенсивными проекциями пациентки и не провоцировало бы у нее сильных реакций. Трудно было почувствовать, что есть нечто, что я мог бы сделать, и это было бы правильным.

И наконец, эта ситуация снова и снова проживалась в собственной психике пациентки. Не только в анализе она вела себя уклончивым, скрытным и провокационным образом, пряча различные возбуждающие объекты на чердаке, но также, я думаю, имело место серьезное затруднение в ее мышлении. Любые связи, которые она устанавливала в своей психике, с высокой вероятностью обладали качеством внезапного и опасного вторжения чего-то, что угрожало объектам, от которых зависела ее жизнь. Вместо того чтобы осуществлять эти связи в своей психике, пациентка умело использовала анализ, чтобы порождать мысли у меня, заставлять меня устанавливать связи, и она побуждала меня вести себя таким образом, от которого сама могла защититься, потому что угроза была внешней. Она боялась, что если ее собственные мысли станут более ясными и прямыми, то не будет никакого ограждающего забора, и это было связано с фантазией о катастрофичности внутреннего сношения. Потребность поддерживать разнообразные внутренние и внешние заборы приводила к значительным ограничениям в качестве ее мышления и в способности быть открытой и спонтанной, будь то в анализе или социальных и сексуальных отношениях.

У меня возникло отчетливое впечатление, что данные тревоги были основаны на переживаниях и фантазиях, связанных с самым ранним объектным отношением пациентки – репрезентированным отношением рта к соску, которое было нагружено ужасающими свойствами. Она воссоздавала образ тревожной, ригидной, одержимой, труднодоступной матери. Я думаю, это порождало у моей пациентки отчаянный, насильственный импульс каким-то образом пробиться к матери. Затем этот импульс был спроецирован в мать, которую пациентка впоследствии воспринимала как угрожающую и вторгающуюся. Неизбежно эти качества были инвестированы в ее фантазию о родительской паре, где пенис начинал репрезентировать насильственный вторгающийся сосок.

В анализе эта пациентка использовала масштабный бессознательный проективный процесс как для коммуникации, так и для освобождения себя от беспокойства, но потом она чувствовала, что должна оградить себя от насильственных и потенциально деструктивных репроекций. В ее случае родители были более ясно дифференцированы один от другого, чем в первом случае, описанном мною, и существовала вера в возможность некой формы сношения, хотя оно и воспринималось как пугающий и опасный процесс. Эта пациентка была способна ясно мыслить и часто была остро восприимчива, хотя, как я указывал, оставалась очень напуганной последствиями соединения ее мыслей и фантазий, когда они касались примитивных и интенсивных чувств любви, возбуждения и деструктивности.

Эдипов комплекс: проявления во внутреннем мире и в терапевтической ситуации

Отправить отзыв психологу: