Катафалк: Карл Юнг и конец человечества

Питер Кингсли

"Это твой долг — шокировать людей осознанием, что все в жизни исходит из сакрального и возвращается к нему.
Это твое лекарство — всегда напоминать людям об их источнике. Это твоя неизбежная задача — танцевать для
мертвых и, следуя назад, разворачивать людей, чтобы они взглянули в лицо Предкам, без которых они думают обойтись"

Иными словами, я собираюсь сфокусироваться на прошлом, как на настоящем: на том, как аспекты прошлого, которые мы были вынуждены забыть, оформляли и созидали странный мир, в котором мы теперь живем.

Мы живем в крайне сложное время. Проблема в том, что большинство людей, какими бы умными они ни были, как бы ни увлекались последними новостями, не имеют ни малейшего желания открытыми глазами видеть, что действительно происходит с миром. Даже если они чувствуют или предугадывают, или подозревают что-то, у них возникает непреодолимое желание отключится от этого и сказать: «Нет, нет: я не хочу знать. Я просто хочу продолжать, как раньше».

Что же, продолжать, как раньше, не получится. Возможно, мы думаем, что можем действовать тем же образом еще несколько лет; но за нами остается совершенно иной мир. И у нас есть определенная ответственность осознавать, что все это значит.

Я собираюсь говорить неприятные вещи, и нет смысла извиняться за это, потому что это правда о том, куда нас завела западная цивилизация. Все предопределило это. Все, что было присуще нашей цивилизации с самого начала, все, что уже содержалось внутри зародыша западной культуры, разыгрывается сейчас, несмотря на самые лучшие наши намерения, Из-за того, что мы согласились забыть.

Наше будущее гарантировано, автоматически предопределено тем фундаментальным фактом, что мы не смогли почтить свой сакральный источник.

Как люди Запада, мы наги, потому что тоже потеряли все. Мы можем казаться процветающими, но мы в точно такой же ситуации, в какой зажаты они сотни лет.

Мы тоже сломлены. Мы все — не только некоторые — наркоманы. Мы утратили всякий контакт с домами предков не потому, что кто-то нас выгнал, а потому, что мы сами себя выгнали. И нет такой жестокости, какую люди Запада могут совершить над туземными народами, которую они не совершили над собой.

Мы не лучше индейцев, совсем не лучше. На самом деле, мы гораздо хуже, потому что больше не помним, что же мы потеряли.

ЭринииКонечно, в юнгианском подходе есть название того, о чем я говорю. Есть даже несколько названий для этого. Это связано с архетипом трикстера, который всегда на грани, все переворачивает вверх дном. И это связано с тенью, поднимающей то, чего никто не хочет видеть. И ради полноты картины я должен также добавить, что это связано с архетипом пророка, который строит из себя полного дурака, заявляя, что преподносит великие истины, о которых другие не знают.

Оставаясь верным всему сказанному, я намерен поставить все вышесказанное под вопрос и представить с совершенно иной точки зрения.

Тот, кто проходил юнгианскую подготовку, почти наверняка скажет: «Ну вот, Питер Кингсли отождествляется с архетипом трикстера! Это очень опасно!

Никогда, абсолютно никогда нельзя отождествляться с архетипом».

Оставаясь верным самому себе, я отвечу: «Да, совершенно верно, и такая опасность вполне реальна. Но мой опыт — а, в конечном счете, мой опыт — это все, чем я могу руководствоваться — говорит мне, что есть секрет и тайна, о которой многие люди, практикующие в мире Юнга, не знают».

Тайна в том, что мы начинаем со знакомого образа среднего, скромного, спокойного человека: возможно, швейцарца, возможно, австралийца, француза, американца — это не важно. И вот у нас есть этот обычный человек, этот приземленный и разумный человек, который, сам того не подозревая, окружен невидимыми, но опасными архетипами.

Вам говорят и предупреждают вас, вы читаете и знаете, что этот обычный человек никогда не должен отождествляться с одним из божественных архетипов. На этом пути лежит опасность психологической инфляции. На этом пути любого ждет безумие.

Ужасная тайна, которая была забыта, — это то, что человечность — сама по себе архетип.

Удивительно наблюдать, как люди прилежно исследуют, изучают, даже становятся одержимыми всем, чем угодно, и упускают именно это. Мы рады признать архетипическую реальность чего угодно, кроме нас самих. Нет оправданий забвению того, что древние греки в мудрости своей имели одно слово для нас, людей — антропос, что включало как женщину, так и мужчину. Нужно всего лишь обратиться к гностикам за прямыми описаниями антропоса во всей полноте его изначальной, архетипической реальности.

Это незаметная, невысказанная опасность. Даже самые просвещенные юнгианцы могут изо всех сил стараться избегать любых других опасностей — и забыть об опасности отождествления с человеком.

История оказывается такой же, как почти всегда в известных сказках, легендах и мифах. Человек отважно и яростно сражается с угрозами и опасностями, идущими со всех возможных направлений, но никогда не может заметить самую близкую и большую угрозу.

Сам Юнг, конечно, быстро признал вечно существующие риски психологической инфляции — то есть некритичного, бездумного, довольно бессознательного отождествления с божественными архетипами — и предупреждал об этом. Он прекрасно сознавал, как обманчивы опасности и как легко мы обманываемся — например, набожный, скромный последователь, возможно, страдает от большей инфляции и даже больше раздут, чем духовный наставник.

Но необходимо добавить, что, когда мы отождествляемся с собой как с людьми, когда мы принимаем наше единство с коллективной человеческой расой — тогда мы страдаем от величайшей инфляции из всех.

Что же происходит, когда мы отождествляемся с прекрасным, скромным, обычным человеком? Ответ очень прост: мы умираем. Когда мы живем, как все, мы и умираем, как все; начинаем терять свои способности, когда достигаем шестидесяти, семидесяти, восьмидесяти, девяноста; впадаем в банальности и совершенно забываем, что такое жизнь. Когда все учтено и поставлено на должное место — это и есть цена отождествления с архетипом человека.

Иными словами — как прекрасно понимали великие древнегреческие мистики и философы, на которых я буду часто ссылаться — нет абсолютно ничего защищенного или надежного. Нигде нет твердой почвы, и как раз то, что мы считаем самым безопасным, и есть самое опасное место.

Но другая сторона вопроса заключается в том, что — и это Юнг понял не первым и не последним — то, что кажется самым рискованным — и есть наше подлинное спасение.

Рисунок Карла Юнга из Красной книгиЗдесь есть скрытая проблема: огромная проблема, которую можно легко заметить.

В сущности, она связана с постепенным одомашниванием образа, учения и открытий Юнга. И тут нам нужно кое-что прояснить, потому что есть факты, которые многие люди с радостью готовы забыть.

Карл Густав Юнг прожил крайне странную, чтобы не сказать, безумную жизнь, скрытую от многих. Из-за того, кем он был, а также из-за его активной работы и интересов, он постоянно оказывался окружен архетипическими энергиями. Были даже времена, когда он намеренно их призывал.

Для него необходимость держаться за хоть какое-то подобие разумности, когда со всех сторон осаждает нечто противоположное, было не просто теоретическим требованием. Это была неотложная, критическая необходимость.

И угроза полного безумия была для него совершенно правдоподобно реальной.

В самой сути жизни и опыта Юнга заложено понимание — которое легко заметить, но соблазнительно проигнорировать — что человек встречается лицом к лицу с реальностью сакрального не через разум, а в ужасающих глубинах безумия.

И здесь, в столкновении с безумием, наша нормальная коллективная разумность кажется еще более ужасающим безумием.

Тогда наши всяческие неизменные представления окончательно рушатся; и начинается поиск некоего языка, который может высказать все, что жаждет человек, хотя почти никто не хочет этого слышать.

Связанные с этим осознания — нечто столь чистое, что их нельзя воспроизвести в какой-то оплаченной системе подготовки. Как бы ни хотел этого человек, подражать опыту Юнга нельзя; его нельзя подделать.

И это всегда будет отделять Юнга от обученных, даже самым лучшим образом, юнгианцев. Для самого Юнга внутренние реальности вроде архетипа женского духа мужчины, или анимы, были не просто удобными концепциями, к которым можно обратиться, когда нужно, а потом отбросить. Это были прямые, непосредственные открытия, которые временами почти стоили ему жизни.

Так что его прямые столкновения с бессознательным были достаточно реальными для него, чтобы он постоянно повторял: «Ни при каких обстоятельствах я не должен отождествляться с архетипом, который собирается мной овладеть».

Однако это совершенно не то, если человек думает: «О, тут не о чем беспокоиться, потому что у меня в кармане разумные предупреждения Юнга держаться подальше от всех опасных божественных архетипов и близко к ним не приближаться. Все будет спокойно и профессионально, потому что он дал нам основные указания, чтобы заранее коллективно защититься. Будут волнительные и восхитительные моменты, какие —то победы, возможно, пара помятых перьев. Но все будет хорошо, потому что мы всегда движемся вперед, продвижение за продвижением, на широких надежных плечах Юнга».

Подобно человеку, который смотрит телевизор или ест ужин, мы удобно сидим в нашей архетипической посредственности, в нашем архетипическом самодовольстве, в нашей архетипической ортодоксальности. Мы думаем, что можем магически ограничить пугающую реальность сакрального до некоего отдельного места или комнаты.

Иными словами, мы по сотне весомых причин, сами того не заметив, отделились от божественного. Именно об этом я хотел поговорить — о гордыне, инфляции, безумии отделения себя от сакрального.

Смерть Эмпедокла в жерле вулканаНепреклонность Юнга в том, что он вовсе не желал прекратить человеческое страдание, он хотел лишь научить людей страдать осознанно — достаточно легко проигнорировать.

Почти никто не заметил, насколько далеко Юнг был вынужден зайти, чтобы научиться страдать осознанно ради сакрального: «Потому что я хотел, чтобы Бог был жив и свободен от страдания, навязанного ему человеком, который любит свой ум больше, чем тайные намерения Бога». Конечно, он едва ли ожидал, что кто-то отнесется к таким речам всерьез, и это до некоторой степени объясняет, почему он тут же определил это как слова «мистического дурака».

В наши дни просто упомянуть слово «терапия» достаточно, чтобы вызвать идеи психотерапии, физиотерапии — все различные способы, которыми мы можем себе помочь, чтобы нам стало лучше. Но так было не всегда.

Изначально therapeia на древнегреческом означало «заботу». А если зайти насколько можно дальше во времени, мы придем к одному очень специфическому устойчивому выражению. Therapeia theon означало внимание к божественному, заботу о богах и служение им, исполнение того, что люди должны делать, чтобы с богами все было в порядке.

Рациональность, духовность, терапия всевозможных форм и расцветок в наши дни очень проста. Все это только о нас; везде мы, мы, мы.

И чем больше уловок мы создаем для создания связи с сакральным — льстящая идея о со-мышлении и со-творении с божественным, стремление найти богов внутри себя, изучение приручения божественных архетипов, чтобы они делали нас счастливыми и более полноценными — тем меньше хоть кто-то понимает, какой подход и какие усилия действительно требуются, чтобы божественное получало от нас помощь, в которой нуждается.

Боги, если они еще существуют — чтобы дать нам терапию, потому что терапия — для нас. Боже упаси, чтобы она была для богов.

Одна маленькая формальность, о которой мы забыли, заключается вот в чем: всегда, когда мы забираем себе все, мы остаемся совершенно ни с чем. Сначала мы должны научиться заботиться о богах — чтобы боги позаботились о нас.

Возвращение Пифагора из подземного царства АидаМногое случилось за последние несколько тысяч лет. Пришли греческие философы. Пришел Христос. Пришло телевидение.

И ничего не поменялось. У нас побольше трюков в рукаве, побольше гаджетов в руках; но в смысле сознания и совести, лицемерия и жестокости, любви и морали мы в лучшем случае такие же.

А что до наших гордых идей об эволюции — они просто хорошее оправдание бегства от реальности.

...

Возможно, время от времени, когда мы оглядываемся на разрушение природы и сакрального, мы оказываемся застигнутыми врасплох и слышим слабый голос в голове, который тихо спрашивает: «Разве все это не было сделано довольно хорошо?» Особенно когда мы устали, нам кажется, что так просто все рационализировать, а не вступать в спор с жестокой реальностью вокруг; сделать несколько расчетов, подсчитать новые преимущества, выгоды, удобства.

И есть некое спокойное утешение, идущее от присоединения к коллективным объяснениям, вот только ни одно из них даже близко не подходит к объяснению, которое подлинно реально.

Мы можем попытаться обвинить взрывной рост населения. До некоторой степени это верно, но едва затрагивает поверхность проблемы. Можно обвинить технологию. Но это следствие процесса, а не причина. Можно оправданно ужаснуться дьявольским извращениям христианского учения, которые утверждают, что Христос лишил землю и природу святости, когда, умерев на кресте, оставил человеческое сердце единственным освященным местом на земле.

В его простоте таится причина, по которой наши бесконечно сложные умы его упустили.

Ответ в том, что каждая цивилизация имеет сакральное предназначение. Мы забыли наше. И из-за этого забвения все вокруг и внутри нас пошло ужасающе не так.

Все эти практичные рационалисты, которые столетиями сверху вниз смотрели на мистиков, как на глупых существ, ушедших от реальности, были совершенно не правы. Это они сами утратили всякий контакт с мистической реальностью, которой изначально должны были быть их наука и рационализм.

Эта мысль переворачивает все в голове вверх дном. Мы впервые начинаем наблюдать и действительно понимать процесс истории, культуры, цивилизаций...

Всевидящее око. Рисунок ЮнгаИ не случайно в своем мучительном путешествии в мир мертвых Карлу Юнгу довелось увидеть и записать вещи, которые теперь кажутся знакомыми до навязчивости.

В самом начале его спуска к безумию — который он описывает в Красной книге и который так долго оставался тайным — он вводит двух духов, или сущностей, важнейших для понимания его работы и жизни. Тот, кого он называет духом своего времени, полон гордыни, дерзкого высокомерия и разумности; он слеп и ослепляет, привязан к уму, знанию и науке или, по крайней мере, тому, что считает наукой.

Но другой дух, которого Юнг встречает там, в «темной преисподней духа глубин» — это тайна, которая мгновенно все это уносит.

Мало что так поражает и так значимо, как внезапность, с какой этот дух глубин ставит Юнга перед вопросом: «Ты сосчитал убийц среди ученых?»

Однако, еще до того, как у Юнга появился шанс ответить, дух его времени выскакивает вперед и одной фразой выражает для Юнга весь итог того, что он будет писать и говорить: «Всё, что ты говоришь — это безумие».

ПарменидПреисподняя для Юнга такая же, как для Парменида, или преисподняя сейчас. Она просто ждет любого достаточно безумного, чтобы туда отправиться. И там вы сталкиваетесь с истиной в ее наготе, которая слишком ужасна, чтобы ее вынести.

Вот почему на самом базовом, инстинктивном уровне, ученым было так трудно принять, что кто-то вроде Парменида, основателя западной логики, или Пифагора, был вынужден посетить мир мертвых еще при жизни. Поэтому же они так отчаянно пытаются интеллектуализировать ужасающую, преображающую силу логики Парменида.

И поэтому до последнего времени ассистенты, редакторы, издатели Юнга так старались вырезать всякое упоминание подземного мира из его сочинений, поэтому они пытались подавить параллель, на которой он так страстно настаивал, между его собственным преисподним путешествием и традиционным греческим спуском в мир мертвых.

Поэтому никто не позволил ему поместить прямо в начале его знаменитой биографии три слова на оригинальном классическом греческом, как он просил, которые для него были идеальным эпиграфом, описывающим всю историю его жизни в целом.

Asmenos ek thanatoio — это слова из Одиссеи Гомера, которые выражали бесконечное облегчение Юнга от того, что ему позволили вернуться живым и невредимым из преисподней. Они значат «Избегнул конца».

Встреча с Самостью