Психоаналитическое исследование чувства вины. Луис Кьоцца, психотерапевт, основатель института психосоматики

Вина

...надо признать, что непросто говорить о вине, которая тяготит наши души. Возможно, мы и можем попытаться справиться с небольшими недостатками, но почти невозможно думать о другом, о том, что нам так дорого стоило забыть, о том, от чего нам едва удается удержаться в сгущающейся тьме, что преображает некоторые наши воспоминания. Эти чувства достигают своей кульминации в словах святого Августина: «В своей жизни я сделал много зла и мало добра; добро, которое я сделал, я делал плохо, и зло, которое я сделал, я делал хорошо". Может показаться, что эти слова - преувеличение, они чрезмерны и «невротичны». Но, несмотря на бесконечные аргументы, которые мы старательно выстраивали и берегли в самые худшие минуты, мы не можем до конца в это поверить. Наша вина, как феникс, возрождается из пепла и, хотя мы старательно избегаем туда смотреть, всегда видим ее краем глаза.

Вина и ответственность

Есть отличные друг от друга чувства, которые мы обозначаем словами «вина» и «ответственность», и опыт учит нас, что очень важно различать их.

Важно отметить, что ответственное лицо может взять на себя ответственность за события, которые он или она не организовывал или в создании которых он или она даже не участвовал. Это отличает ответственность от вины, поскольку слово «вина» однозначно обозначает, что причинение вреда или совершение преступления приписывается определенному лицу (которым, очевидно, могу быть и я сам). Это присвоение, с другой стороны, не зависит от того, готов ли обвиняемый ответить или можно ли заставить его «ответить» или, как говорится, «взять на себя ответственность».

Человек может чувствовать себя виноватым, не чувствуя при этом желания или способности. взять на себя ответственность за причиненный ущерб, но также человек может чувствовать желание или обязанность взять на себя ответственность за вред, за который он не чувствует себя виноватым. Хотя, конечно, во втором случае вы могли бы почувствовать вину, если бы не заняли ответственную позицию.

Когда мы различаем «чувство вины» и «вину» – как свойство, которое, присужденное человеку, приводит его к приобретению качества вины, ... первая часть этого разбирательства состоит из принятия решения о вменяемости, что означает установление того, имело ли лицо, о котором идет речь, свободу выбора между совершением или несовершением преступления, которое послужило мотивом разбирательства. Когда мы идентифицируемся с человеком, потому что видим в нем сходство с нами, мы не можем не приписывать ему свободу, которую мы неумолимо ощущаем как жизненно важное свойство, которым мы обладаем. С другой стороны, когда мы видим того же человека как биологический организм, управляемый законами физики и химии и механизмами своей физиологии, возникает идея, что его жизнь даже в мельчайших деталях определяется универсальными силами, которые превосходят его и ведут к судьбе, которая находится за пределами его выбора. Оба убеждения непримиримы. Но опыт показывает нам, что наши глубоко укоренившиеся убеждения не колеблются и не теряют своей силы из-за отсутствия рациональной последовательности, которой требует наш интеллект.

..вина, как чувство и как свойство, которое приобретает человек, всегда является продуктом суда..

Давайте, наконец, отметим, что проблема вменения вины, если судить по опыту, через который проходит заключенный, приводит к неумолимой альтернативе. Невинность подразумевает беспомощность, содержащуюся во фразе: «Это произошло потому, что я не мог ничего с этим поделать, а не потому, что я не хотел этого избежать». Однако комфорт власти достигается только ценой попадания в ловушку чувства вины, которое говорит: «ты мог, но не хотел». Психотерапия приводит нас к выводу, что, принимая во внимание пытки, которые приносит с собой чувство вины, это удивительно, но гораздо чаще, чем мы подозреваем, мы имеем дело с виной для того, чтобы избежать чувства беспомощности.

Об идеальном существовании

Причина ущерба, составляющего вину, может состоять как в действии, так и в бездействии – добровольном или нет – необходимой осмотрительности. В обычном использовании языка возникновение вины эквивалентно «совершению ошибки». Этот способ обозначения вины с использованием слова «вина», обозначающего недостаток, в конечном итоге оказывается чрезвычайно показательным, поскольку неявно утверждается, что при возникновении вины всегда имело место упущение или, будь то преднамеренное или небрежное, действие, подлежащее принудительному исполнению. Необходимо обратить внимание на то, что вина – это всегда «то, чего не хватает», она возникает из сравнения того, что произошло, с тем, что должно было случиться. Важно различать обязанность, которую правосудие налагает на виновную сторону, и обязанность, которая, если она не выполнена, представляет собой вину, порождающую вину. Следовательно, вина, без сомнения, представляет собой долг. Именно так язык выражает это, когда использует выражение «плати за свои ошибки». Упущение необходимого действия, а также долг. Но кто тот, кто требует и кому причитается действие?

Вещи бывают такими или не такими, как мы хотим, а когда они не такие, это всегда другие вещи или, если хотите, они другие. Мы называем «реальным» (слово, происходящее от res, «вещь») то, что есть на самом деле; и «идеальным» (слово, происходящее от слова «идея», а это от eidon, что означает «я видел») то, какими мы хотели бы видеть вещи. Это вопрос, который начинается «просто» с того, чего я желаю или хочу, потому что я «видел» это в мире и помню это или потому что я задумал это с помощью другого способа видения, который составляет мой интеллект. Это вопрос, который рождается как привязанность, возникшая из потребности, о которой я говорю, говоря, что что-то «мне нужно», и ее важность возрастает, определяя то, что мы называем ценностью.

«Идеальной» мы называем территорию, которая существует только в душе, населена и оформлена ценностями; а «моральной» — совокупность нравов или обычаев, на основе которых общество устанавливает этические нормы, которые различают добро и зло. Это огромная территория, потому что существуют не только нормы, которые различают плохие и хорошие способы поведения за столом или нормы, осуждающие столь серьезные преступления, как жестокое убийство, но и огромный набор процедур, которые мы интегрируем как навыки, например, плавание или вождение машину. По мере продвижения нам становится ясно, что ценности, нарушение которых может повлечь чувство вины, составляют бесконечный каталог.

Эта тема требует от нас вернуться к важному вопросу, о котором мы уже говорили в начале этой книги. Принятие во внимание происхождения этого идеального мира позволяет понять, что он никогда не может быть наделен тем полным совершенством, которого, кажется, требует нынешнее представление об идеале. Наши идеалы построены на опыте, который дают нам наши неудачи, и мы воспринимаем их – в отличие от наших дискомфортов – как своего рода «перевернутую» контрфигуру страданий, которые мы смогли зарегистрировать и познать. Так что замыслу наших идеалов всегда будет недоставать в силу своего происхождения всего того, что было бы необходимо для предотвращения ущерба, который мы еще не испытали или который не смогли выявить. Это звучит как парадокс, но идеалам, определяющим здоровые и необходимые ценности, не хватает того иллюзорного совершенства, которое мы ошибочно приписываем слову «идеал». Но вспомним уже приводившиеся слова Ортеги: «Самым худшим наказанием для идеалиста было бы заставить его жить в лучшем из миров, которые он способен помыслить». Ее важность заключается в том, что она приводит нас к фундаментальному размышлению: ценности представляют собой принципы, управляющие жизнью и без которых невозможно жить, но их крайнее применение устанавливает излишество, которое ведет к жизни за пределами территории, на которой жизнь представляется возможной.

Фрейд указывал, что в детстве мы представляем из себя сущность, тесно связанную со слухом голосов наших родителей, что основано на врожденной предрасположенности, – сущность, которую он назвал «суперэго». Это пример, который, действуя через моральное сознание, постоянно сравнивает наши реальные действия с теми, которые составляют наши идеалы. Отсюда, из «баланса», создаваемого этим постоянным сравнением, которое постоянно работает в бессознательном, возникает то, что мы называем «самооценкой». Фактически, когда он пишет «Введение нарциссизма» в 1914 году, Фрейд утверждает, что самооценка происходит из трех источников: остатки инфантильного нарциссизма, остаток примитивного всемогущества, «подтверждаемого» опытом до такой степени, что опыт не смог уничтожить его, и удовлетворение, получаемое от объекта желания. Однако достаточно внимательно присмотреться, чтобы понять, что эти три источника исходят, в сущности, из одного условия: ощущения того, осуществилось или нет то , что предписывает идеал. Также мы понимаем, что вина является как раз обратной самооценке, поскольку одна из них растет ровно в той пропорции, в которой уменьшается другая.

Если мы вернемся к вопросу о том, кто требует пропущенного действия и перед кем мы виноваты, то у нас теперь есть ответ: именно идеал осуществляет свою функцию через своих представителей. Нормативный корпус, который мы называем обществом – с его традициями и обычаями; «класс», группа или семья, к которой мы принадлежим; власти окружающего нас мира; люди, которых мы уважаем и которыми восхищаемся; и, наконец, инстанция, действующая в нашей душе и которую мы называем суперэго, — это те представители, перед которыми мы испытываем чувство собственного достоинства и вину. Хотя влияние, которое эти социальные представители оказывают на наше настроение, интенсивно и постоянно, мы склонны отрицать его важность, поскольку по большей части это влияние бессознательное и, более того, мы склонны думать, что можем их обмануть. Когда при написании книги «Вещи жизни» мы говорили о том значении, которое сохраняет улыбка, которой обмениваются мать и ее ребенок, – на протяжении всего индивидуального существования, – мы также говорили, что всегда есть кто-то, кому «мы посвящаем» – сознательно или бессознательно – нашу жизнь, и мы добавили, что этот кто-то назначен мировым судьей, в суде которого лежит наше дело в ожидании приговора.

Темный след древней вины

Профессор университета, имеющий многочисленные академические отличия и очень хорошее финансовое положение, заходит в книжный магазин и, стараясь, чтобы его никто не увидел, поддается искушению и совершает проступок, крадя книгу, за которую он легко мог бы заплатить. Если мы хотим интерпретировать его клептоманическое поведение как продукт безответственного поиска удовольствия кратчайшим путем, иными словами, как продукт, исходящий непосредственно из резервуара инстинктивных тенденций, который психоанализ называет «Оно», мы обнаружим, что такая интерпретация не соответствует действительности. Мы могли бы лучше интерпретировать это, утверждая, что демон, искушающий учителя в нашем примере, — это не Ид, а, как это ни парадоксально, Суперэго; которое, прибегая к этому средству, пытается наказать его различными последствиями кражи, среди которых стыд, унижение и чувство вины. Мы могли бы также добавить, что мазохизм может внести свой вклад, добавив долю удовольствия к страданиям от наказания.

Фрейд много лет назад пришел нам на помощь в этот момент, когда утверждал, что чувство вины предшествует преступному деянию и составляет его причину, а не следствие. Другими словами, наш учитель чувствовал себя виноватым в «преступлении», в котором ему было трудно признаться, и совершил кражу для того, чтобы приписать этому мелкому проступку чувство вины, которое «мрачно» его мучило. Мы оказываемся перед одной из многих форм «транзакционного решения», которые часто объясняют нам различные виды отношений или симптомов. Учитель не находит ничего лучше, чем признать это чувство вины, приписывая его происхождение пустяку, которую он явно желает исправить.

Однако все не так просто. Потому что, если «мелкое» преступление совершено с целью перенести на него чувство вины, исходящее от более серьезного преступления, остающееся неосознанным, то передаваемые чувства превышают величину и отличаются по качеству от чувств, соответствующих данному преступлению. Тогда мы можем сказать, что, как это происходит при компрометации каждой «симптоматической сделки», цель достигается лишь наполовину и что вина, которую мы наблюдаем в клептоманском деянии, далека от той, которая соответствует предполагаемой тривиальности преступного деяния. Мы находим, таким образом, ставшую знаменитой психоаналитическую концепцию: чувство вины может быть невротическим, то есть неоправданным в реальности совершаемых поступков. Причина такой славы «невротической вины» не является тайной, поскольку ее существование предполагает возможность освобождения от приговора. Хотя, конечно, «механизм освобождения» не работает, когда предполагается – как это часто бывает – «психоанализировать» чувства вины, предполагая априори, что они невротические. С другой стороны, когда невротическая вина «устранена» и наш учитель обнаруживает, что украденная книга «не является такой уж большой виной», возвращается вопрос, которого он хотел избежать: откуда тогда берется вина?

Продолжая идти по этому пути анализа, мы можем узнать об «первоначальном» событии, о подавленном и скрытом «крупном» преступлении, которое породило величину и качество чувства вины, которое пытались приписать незначительному событию, определяя таким образом «отчаянный и неизбежный» акт клептомании. Но, если мы, наконец, узнаем таким образом о «оригинальном» эпизоде, мы сразу же обнаружим, что — как это бывает с сокрытием воспоминаний, бесконечно содержащихся друг в друге, как китайские коробочки, — этот поступок также был продуктом необходимости переноса предыдущих вин. Шекспир говорит это с глубокой интуицией, когда рассказывает нам о темном следе древней вины. Психоанализ обращается к этой древней вине, когда постулирует бессознательную первоначальную вину.

Мы уже говорили о двух разных «уровнях» вины, когда различали сознательное чувство вины (в нашем примере связанное с кражей книги) и бессознательное, подавленное чувство вины (соответствующее «серьезному» преступлению, якобы оригинальному, которое также было репрессировано). Таким образом, мы, наконец, приходим к третьему бессознательному уровню, но не подавленному, поскольку он никогда не был сознательным и из которого исходит первоначальная «пища» чувства вины. Очевидно, мы не знаем, что это за импульсы и откуда они возникают. Каждая наука достигает точки, когда ей необходимо создавать термины для описания явлений, которые она может распознавать, а иногда и описывать в их проявлениях и следствиях, но она не знает, что они собой представляют и откуда они берутся. В медицине, например, говорят об эссенциальной гипертонии или идиопатической желтухе. В других дисциплинах мы имеем в виду химическое сродство, молекулярное сцепление или силу гравитации. Когда в психоанализе мы приходим к чувству вины, возникающему из «невытесненного» бессознательного, мы обычно отказываемся от языка повседневной жизни – который мы можем теоретизировать как «метаисторию» – и думаем «метапсихологически», что указанный источник совпадает с так называемым «рассеиванием», «врожденный инстинкт» влечений к жизни и смерти, которые «в норме» имеют тенденцию функционировать совместно.

Поскольку, согласно Фрейду, на самом деле не существует бессознательных аффектов – а есть только диспозиции, «намеки» на аффекты – бессознательное чувство вины (или, как иногда говорят, бессознательная вина) на самом деле было бы не чувствами, а, скорее, чем-то, что мы чувствуем. можно сформулировать, грубо говоря, как «потребность в наказании». Однако если принять во внимание, что в бессознательном существуют аффективные катексисы и процессы секреторной и моторной разрядки, которые, хотя и не достигают нашего «привычного» сознания, но воздействуют на Эго, то из этого следует, что бессознательная вина оказывается "важной". Оно оказывает свое влияние как «формирование аффекта» в конфигурации того, что мы определили как «мотивации», и делает это таким образом, который обычно не слишком смягчается простым способом совершения банального преступления, влекущего за собой незначительное наказание. Вина такой величины, которая рождается без какого-либо решения непрерывности на инстинктивной основе, путается в бессознательном с первичным мазохизмом, потому что преобладание влечения к смерти не оставляет другого приемлемого выбора, кроме как добавить удовольствие к боли.

Если соперничество представляет собой красного гиганта души, пищей которого является кровь; ревность подобна желтому гиганту, который плетет свою паутину из недоверия и предательства; и зависть, подобная зеленому гиганту, питающемуся ядом, сгустившимся и прогорклым его обидой, нет сомнения, что бессознательная вина, проистекающая из влечения к смерти, есть черный гигант, которым пронизано все. Именно постоянство ее присутствия означает, что ее значение остается незамеченным, мы даже не подозреваем о величине ее вредного влияния.

Детская вина

Если мы вернемся из темных полей тайны бессознательной вины на территорию, которую свет позволяет нам созерцать, мы обнаружим у маленьких детей трогательное представление трансформации чувства вины. Мы много раз слышали о детской невинности, но в большинстве случаев этот термин лицемерно применяется для обозначения незнания половых вопросов, что далеко от истины. Однако невинность существует и в маленьком ребенке; и мы узнаем в нем прелестную откровенность по прозрачности его взгляда, по отсутствию двуличия и злобы, по достоверности его речи, по его раскованному любопытству и по его непосредственному способу чувств. Важно подчеркнуть, что маленький ребенок лишен стыда и, однако, не подпадает под то, что мы характеризуем как бесстыдное или постыдное. Скорее, мы бы сказали, что он не чувствует себя виноватым. Но вдруг – вообще более явно на втором году жизни – появляются двуличие, злоба и, прежде всего, стыд. Что случилось? Не будет рискованно утверждать, что в его совести возникла вина, но как и откуда она взялась?

Фрейд утверждал, что причина вытеснения заключалась в предотвращении развития аффекта, который был бы болезненным, а также что причина, по которой это развитие было бы болезненным, складывалась из трех факторов: морального сознания и чувства отвращения и стыда. Поскольку моральное сознание присутствует через эти два чувства, то отвращение и стыд приобретают необыкновенное значение, ибо они составляют, в конечном счете, причины, определяющие вытеснение. В предыдущей главе мы видели, что отвращение – прежде чем утвердиться в качестве аффекта, известного нам под этим названием – изначально конституируется как примитивный брак между страхом и ненавистью. Теперь, размышляя о стыде, мы вспоминаем, что, когда мы писали об аффективной ценности, мы говорили, что вина — это прежде всего росток, рожденный от брака между любовью и страхом, который растет на поле, населённом инфантильным Эдиповым комплексом. Но мы также утверждали, что эта «детская» вина – сестра ревности – всего лишь юный потомок другой, древней и суверенной, которая пронизывает все. Этой древней и всевластной, должно быть, является древняя вина, темный след которой ищет Шекспир. Та самая, которая каждый раз, когда мы с ней встречаемся, отказывается от богатой одежды, которую дает ей язык повседневной жизни, чтобы облачиться в геометрические лохмотья, которые ей одалживает наука. Другой, детская вина, позволяет нам утверждать, что стыд, как и вина, рождается из брака любви и страха. Вспомним, что пишет в уже цитированной нами работе Конрад Лоренц, этолог, получивший Нобелевскую премию за свои научные вклады:

" Я хочу серьезно и решительно заявить, что в нашем первом пробном подходе к пониманию сложных живых систем «визионерский» подход поэта (который просто позволяет гештальт-восприятию быть единственным правителем) ведет нас гораздо дальше, чем любой произвольно выбранный параметр псевдонаучного измерения."

В ходе исследования бессознательного значения расстройств, возникающих при анемии, мы утверждали, что стыд — это аффект, который характеризуется в основном покраснением и жаром лица, возникает в результате перестройки иннервации, соответствующей аффективной разрядке возбуждения, особенно половых органов. Давайте помнить, что стыд связан со скромностью, что скромность переживается по отношению к частям тела, которые мы называем личными, и что этими частями, которые мы предпочитаем прикрывать, являются, прежде всего, гениталии. Нет сомнения, что у ребенка со временем разовьется та скромность, которой предшествует его стыд.

Когда мы писали об аффективной ценности, мы говорили, что идея о том, что мы рождены с первородным грехом и что только через божественное милосердие или благословение крещения мы можем получить доступ к раю идеального благополучия, по-видимому, намекает на повсеместное распространение бессознательной вины. Однако мы добавили, что, наблюдая за ребенком первого года жизни, нас не может не тронуть прозрачность его «невинного» взгляда. И еще больше трогает нас то, что во время сосуществования с его ближайшими друзьями – иногда понемногу, а иногда быстрее – в его образ жизни привносятся злоба, недоверие и ложь. Учитывая, что вместе с ними развивается сознательное чувство вины, мы не можем не предположить, что состояния сознания, порождаемые тем, что мы обычно называем «влиянием среды» на формирование характера, действуют как «заражение стиля», которое открывает шлюз первичного вытеснения, порождающего – от латентной склонности к вине – аффекты и поведение, которые мы называем «виновностью». По сути, это процесс, который на основе врожденных предрасположенностей порождает суперэго ребенка в контакте с родителями.

На этом этапе необходимо избежать существенной путаницы. Хотя мы используем одно и то же слово «вина» для обозначения обеих «вещей», бессознательная вина — это одно, понимаемая как вектор во вселенной, характеризующейся темой, динамикой и экономией, а чувство вины — это сознательное, которое принадлежит «биографической» истории и выражено на языке, на котором мы обычно говорим. Вспомним также, что первичная или примордиальная репрессия отличается от самой репрессии (вторичной), на которую мы обычно ссылаемся, когда говорим о вытеснении. Вторичное вытеснение скрывает содержание, достигшее нашего привычного сознания; тогда как, напротив, первичное вытеснение представляет собой первоначальное разделение между тем, что будет сознательным, и тем, что будет бессознательным. Итак, когда мы говорим о «невытесненном» бессознательном, мы имеем в виду бессознательное, которое всегда оставалось за барьером, созданным первичным вытеснением.

Наконец, скажем, что когда мы говорим о процессе создания инфантильного Супер-Эго, мы не говорим о процессе, который происходит только у людей. В одной из своих последних работ, озаглавленной «Очерк психоанализа», Фрейд утверждает, что мы должны предполагать, что, по крайней мере, у высших животных существует суперэго. Но, возможно, лучше передать это на одном из многочисленных примеров, которых предостаточно. Мужчина входит в гостиную своего дома, где находятся две его собаки, и обнаруживает, что они помочились на ковер. Затем он сердито кричит на них, упрекая их в том, что сделал один из них. Пока одна из собак бесстрашно ходит, другая, опустив уши, явно выражает свою вину.

Маневры уклонения от ответственности

На этом пути мы пришли к важному выводу, который мы рассмотрим, вернувшись к некоторым абзацам, которые мы написали в «Аффективной ценности». Принципиальное, что касается чувства вины, зависит не столько от величины бессознательной вины, сколько от той части первичной установки, которая успевает проложить «аффективный» путь на разных «уровнях». эго, образуя, таким образом, мощный мотив. Отсюда возникают осознанные чувства вины, а также установки и поведение, являющиеся их эквивалентами и в то же время деструктивными заменами.

Центральное ядро, образуемое этим «мощным мотивом», приводит к сознательной вине, которая развивается по направлению двух типичных результатов: с одной стороны, осуществления бесполезных уклончивых маневров и, с другой, развития моральной ответственности. Зло и добро суперэго зависят не только от величины его силы, но и от условий, определяющих его качество. Название «Неустойчивая легкость бытия», которое Милан Кундера дал одному из своих романов, — открытие. Любопытно, что с французского оригинала оно было неправильно переведено как «Невыносимая легкость бытия». Что, без сомнения, представляется невыносимым, так это именно «тяжесть» тяжести бытия. Это происходит, когда бессознательная вина частично проявляется в сознании или мотивирует деструктивное поведение, которое болезненно переживается как следствие несчастья. Напротив, «невесомая» легкость бытия – адекватный представитель маниакального и уклончивого поведения, приносящего мгновенное облегчение, безответственная легкость – оказывается, в конце концов, неустойчивой.

Необходимо рассмотреть еще один вопрос, который является центральным, когда речь идет о самооценке и вине, поскольку ни одно из этих чувств не может быть преобразовано в сознательную оценку без учета расщепления, посредством которого часть себя устанавливает суждение о другой части. Как мы говорили в третьей главе, когда человек «воспринимает» самого себя, та его часть, которая функционирует как воспринимающая, остается за пределами воспринятой «карты» себя. Самооценка – как достоинство и любовь к себе – или ее противоположность, вина – как недостойность, ненависть к себе и самоупрек – это не просто, как мы обычно думаем, суждения, которые человек выносит о самом себе. Они являются продуктом самовосприятия, которое разделяет нас на тех, кого уважают или обвиняют, кого ценят или принижают; но когда мы это делаем и пока мы это делаем, «мы» - те, кто осуществляет критику, а не тот, кто ее принимает. Более того, Фрейд обнаружил, что глубоко внутри упреков, которые мы направляем в свой адрес, скрываются упреки в адрес людей, оказывающих значительное влияние на нашу жизнь. Мы также узнали, что самообвинения возникают из-за идентификации с людьми, для которых мы живем. Когда человек ненавидит себя, легче увидеть, что ненависть, которую он направляет на «образ» самого себя (который он созерцает и отвергает как бы «извне»), не включает в себя «часть» человека, вызывающую неприятие. Но когда вы любите друг друга, хотя это и не так ясно, происходит то же самое. Та часть, которая любит, та, кто чувствует любовь, остается без любви, эта часть не получает любви, расточаемой на образ себя — как это случается с Нарциссом, когда он созерцает себя в зеркале воды.

Теперь мы должны признать, что чувство вины, как и чувство любви, предшествует функциональному раскрытию, которое мы здесь описываем, и суждению, которое начинается с этого раскрытия. Это, в первую очередь, как бы заключает нас в неразрешимое противоречие, потому что именно мы определили чувство вины, исходя из того суждения, которое устанавливает, в чем состоит «вина» и в чем мы одновременно являемся виновниками (виновная сторона и судья). Однако неизбежно думать о гипотетическом начальном моменте, в котором возникает дискомфорт, как о сознательном чувстве, которое конфигурируется как боль перед лицом повреждения. Боль с оттенком беспомощности и отчаяния, которая привлекает себя, функционируя как реактивация бессознательного мнемического следа, бессознательной и танатической предрасположенности, которую мы оскорбительно и из-за ее последствий называем бессознательной виной. Только с этого момента необходимость пережить это страдание приводит к раскрытию мыслей, скрытых в сознательном чувстве вины. Единственные, которым — независимо от того, остаются ли они в сознании или вторично вытеснены — можно было бы приписать, строго говоря, то качество, которое мы называем чувством вины. Ошибки, которые мы совершаем и которым приписываем испытываемую нами вину, происходят из-за нехватки, они возникают из-за того, что чего-то «не хватает». Именно тот недостаток, который мы когда-то считали злом мира, положил начало процессу, который привел к ощущению, что мы плохие.

Мы знаем, что «функциональное» расщепление является непременным условием возможности созерцания самого себя, но мы знаем также, что после определенного «порога» именно это расщепление позволяет оставаться «вне» чувства вины. Среди маневров уклонения мы выделяем в «классическом» ключе маниакальную ловкость рук («ничего серьезного не произошло»), параноидальную безответственность («это твоя вина, а не моя») и меланхолическое вымогательство («ты должен взять на себя мою вину». "). Поскольку каждое из этих трех алиби подразумевает два других, мы можем представить их как три грани одного и того же тетраэдра, четвертая грань которого — это ответственность, возникающая в результате интеграции и от которой мы постоянно бежим. Тогда это был бы правильный тетраэдр, «топологически» деформированный, у которого за счет искривления ребер четвертая грань имела бы минимальную поверхность, на которой тело «не стоит» вертикально. Ответственность, таким образом, представляется как неустойчивая сингулярность, которую быстро преодолевают в катастрофическом «прыжке», не оставаясь там. Как мы уже указывали, в области психотерапевтических процессов этот вопрос часто приобретает хитрую, совершенно бесплодную позицию, заключающуюся в подходе к анализу чувства вины, исходящему априори из предположения – считаемого несомненным – что оно неоправданно и «невротично».

Посредством вымогательства, типичного для меланхолии, безответственности, типичной для паранойи, или ловкости рук, типичной для мании – трех ресурсов, которые можно рассматривать как три грани одного и того же расстройства – «изгнание» вины путем проецирования ее на ту часть себя, которую человек отвергает, или на среду, которая таким образом превращается в односторонне плохой мир и из которой изгнанная вина постоянно грозит вернуться. Отношение соответствует часто употребляемому выражению: «Обвинить». Вина, «возлагаемая» за пределы области, которую мы называем «я», обычно возлагается «на» наших самых близких людей, тех, с кем мы поддерживаем связь, которая, как мы полагаем, способна терпеть травмы. Это маневр, который всегда усиливает в порочном круге положительной обратной связи чувство вины, которое человек пытается отрицать. Особенно важны в этот момент два вездесущих режима дискурса, которые часто закрепляются как черты характера: упрек, осуществляемый «сверху вниз», от идентификации с жестоким Супер-Эго; и жалоба, которая осуществляется «снизу вверх», от идентификации с эго, требующим милосердия и справедливости. Хотя оба стиля могут иметь определенный успех в своей психопатической способности вовлекать дополнительного участника – который становится «соучастником» в силу сходных конфликтов – мы говорим, что они являются бесполезными «изобретениями», потому что они увековечивают конфликт, каждый раз вводя все больше и больше чувство вины в человеке — «гипертоническая киста» вытесненной вины.

Мы сейчас разоблачили бесполезность маневров тех, кто становится преступниками (фактически всеми преступниками) «из чувства вины», учитывая, что сиюминутное «облегчение», по-видимому ускользающее от необходимости ужесточения наказания, в глубине души приводит к возрастанию неосознанной вины.

Целая школа психоанализа утверждает, что вина может привести к возмещению причиненного ущерба, и что это восстановление уменьшает чувство вины и смягчает его. Однако кажется невозможным, чтобы события происходили таким «линейным» образом. Возмещение, рожденное из-за вины, никогда не сможет достичь своей цели путем возмещения ущерба, который именно был причинен для получения меньшего наказания, чем то, которое, как человек подсознательно считает, он заслуживает. Таким образом, восстановительная компания ищет жертву как форму наказания, которая принимает обманную форму возмещения ущерба и искупления вины. Репарация, вытекающая не непосредственно из любви к ближнему, а из необходимости устранить «собственную» вину посредством искупительной жертвы, может лишь искупить сознательную вину, но оказывается неспособной свести на нет вытесненную вину, которая в действительности только увеличивается. Вину, которую в лучшем случае можно смягчить только наказанием, скрытым в возмещении ущерба, на время, пока удается избежать совершения нового преступления, рожденного по тем же причинам.

Превосходный дар, который мы называем прощением

Мы сможем разрешить проблемы, к которым нас приводит чувство вины, «безвыходную» ситуацию, в которую – с большей или меньшей частотой – мы оказываемся погружены, только если рано или поздно предположим, что нам некому помочь, не на кого «переложить вину», не кому выдать «вексель» за долг, возникший из «чувства долга». Частые попытки сбалансировать это, несправедливо унижая людей, которых мы ценим больше всего, приносят нам очень мало пользы. Напротив, существует высший дар, который мы называем «прощением», как дело любви, исцеляющее перенесенные и нанесенные раны, но прощение, которого мы просим и которое даруется, не освобождает нас и не оправдывает нас. Необходимо не путать прощение с извинением. Извинение — это всегда болезненное и опасное искажение чувства вины. Нет пути назад к невиновности. Никто не может принести нам извинения, о которых мы так часто просим и которых мы постоянно ищем, за темную вину, принимающую форму невыплаченного долга. Никто не может эффективно осуществлять и выполнять под свою ответственность, «самостоятельно» и для нас ту невыполнимую задачу, которую ставит перед нами жизнь. Это задача, которой «нам не хватает» и которую «зависит от нас».

Хайдеггер, Сартр, Ортега и Вайцзекер сходятся в том, что сущность каждого человеческого существа заключается не только в том, чем он является, но и в том, чем оно не является и чем пытается быть. То, что характеризует его и составляет одновременно его страдание и его страсть, — это не «все», чего ему не хватает или не достает, а только то, что ему «нужно» в его текущую минуту. На этом пути мы сталкиваемся с фактом – на первый взгляд удивительным – что существенный элемент в определении человека совпадает с психодинамическим состоянием, которое является фундаментальным в определении того, что мы называем виной. Другими словами, для реализации своего идеала эго не хватает сути того, что приводит его в движение, и в то же время наиболее краткого описания того, что определяет его чувство вины.

Но не скрыто ли здесь, в этом кратком описании, недоразумение? Совпадает ли чувство вины с движущей силой жизни, ведущей к цели? Мы уже признаем, что всякая вина есть долг, но очевидно, что не все долги составляют вину. Чувство долга не обязательно совпадает с чувством вины. Не все обязанности являются недостатками, а только те, которые не были выполнены в срок и в надлежащем порядке. Те, о которых я думаю сейчас, в настоящей жизни, что у меня не осталось ни времени, ни способа, которым я мог бы их удовлетворить. Мы можем резюмировать это, сказав, что суть вины — в неисполненном прошлом, сотканном из ностальгии; и что сущность человеческого состояния состоит в задаче осуществления идеалов в будущих желаниях. Настоящая трудность с чувством вины заключается, таким образом, в другом моменте, потому что не только случается, что ядро, порождающее наше чувство вины, состоит из подавленных воспоминаний, до которых трудно добраться, но также и, прежде всего, случается, что когда присутствует вина, ущерб, причиненный преступлением, уже невозможно возместить.

Если раньше мы видели, что высшее «средство» спасительного восстановления обречено на провал, потому что – поскольку оно рождается как рецепт, в первую очередь направленный на растворение вины – оно возникает из-за недостоверной и ложной мотивации, то теперь мы также понимаем, что величина ущерба, который необходимо будет возместить, беспредельна, именно потому, что ущерб считается необратимым или потому, что его возмещение требует цены, которую человек не желает платить. Если то, что мы узнали, верно в отношении мощного ядра, которое, будучи аффективным образованием, остающимся в подавленном состоянии, приводит в движение чувство вины, достигающее сознания, такие чувства, которые поддерживаются событиями, которые больше нельзя повернуть вспять, чтобы выстроить жизнь в соответствии с нашими представлениями. Собственно говоря то, что мы называем «виной», представляет собой невыплачиваемые долги и «с ними приходится жить». Ясно, что, если мы не можем их погасить, мы, возможно, сможем сбалансировать их действиями, которые повышают наше самоуважение, поскольку они возникают из подлинного желания, превосходящего малодушный рецепт, требующий извинений. Но, прежде всего, мы можем избежать усиления чувства вины, отказавшись от отчаянных попыток свести его на нет.

Верно, что вина как свойство, которое мы приобретаем посредством суждения, возлагающего на нас вину за факт, который – как таковой – «сделан», сопротивляется повреждению, не дает уменьшить себя никак, сохраняя свое «бесценное» качество с течением времени, которое отполировало все его края. Но верно также и то, что чувство вины, которое мы терпим стойко, терпя боль, не отвлекаясь, изнашивается со временем, которое залечивает раны и привыкает к «идеалам». Если мы откажемся от неуклюжей и бесполезной попытки убежать в том месте, где давит чувство вины, мы всегда неумолимо столкнемся с болью дуэли. Дуэль, которая также является обязательством чести, борьбы, вызова и неповиновения. Давнишний враг, который взывает к нам сегодня, живет глубоко в наших сердцах. Сущность вины состоит в ощущении, что ущерб уже нанесен, и мы не сможем удовлетворить это требование ни покаянием, ни умиротворением, ни ничтожным даром возмещения, которое стремится свести на нет вину в обмен на предложение искусственного протеза. Мир можно найти только в трауре, поскольку траур, который не способен уменьшить чувство вины, вместо этого может обрабатывать и трансформировать чувства, порождаемые этой неискупимой виной. В прощении, которое мы даем себе, не ища оправданий, мы снова оказываемся приведены к ответственности, которая, как мы видели, состоит из отношения реагирования, нашего собственного ответа на обиды, на болезненные трудности – наши собственные или чужие – являются частью наших обстоятельств, и в этом случае «они нам соответствуют».

Опыт показывает, что взятие ответственности, не прибегающее к беспомощности, сопровождается – как неожиданный подарок – облегчением, которое возникает из «возможности чего-то делать». Следовательно, речь идет не о возмещении нанесенного нами ущерба. Вместо этого речь идет о реагировании на любой ущерб – независимо от его происхождения – с любящим отношением, которое стремится вернуть радость жизни. Но «нам нужна» власть. Столкнувшись с шекспировским «Быть или не быть», мы не можем не понимать, что главный вопрос заключается не в бытии, а, скорее, в силе. Речь идет о «сметь или не сметь». Иногда мы хотим того, что разрешено, или того, что представляет собой неизбежную обязанность, или мы хотим делать то, что должны. Другие хотят того, что запрещено, или только того, к чему нас ничто не принуждает, или мы хотим погасить долг, который не признаем своим собственным долгом. Однако независимо от того, хотите ли вы того или иного, вы должны быть в состоянии это сделать. Всегда будут вещи, которые мы можем сделать, и другие, перед которыми мы бессильны и нам останется только «горевать». Хоть и говорят (и в этом есть доля правды), что хотеть – это сила, мы всегда приходим к одному и тому же: надо уметь хотеть. От чего же тогда зависит власть, если не от Эроса, силы жизни. Но жизнь, выражаясь словами Бергмана в фильме «Три лица Евы»: «Она не допускает вопросов, еще менее она дает ответов. Жизнь просто расцветает или отрицает себя».

Значит, речь идет о том, чтобы посвятить свою жизнь, как того хотел Дон Кихот, исцелению болезненной ситуации? Конечно, бывают моменты, когда мы думаем подобным образом и чувствуем, что должны посвятить хотя бы часть своей жизни делу, которое обычно считается благочестивым. Но также нет сомнений в том, что если попытка мотивирована желанием облегчить вину, она достигнет своей цели лишь на поверхностном уровне. Когда, с другой стороны, мы мотивируемся ответственностью, которая нас объединяет и солидаризирует «всерьез», наши усилия будут лучше направлены, и мы приблизимся к принятию без жалоб, без упреков и вины, что не все возможно, и что смерть является частью жизни. Давайте еще раз вспомним, что жизнь, вся жизнь всегда развивается как «сложная» реальность, возникающая на грани между хаосом и порядком. Таким образом, восполнение недостатка будет нахождением другого. Но бывают такие неудачи, перед грандиозностью которых мы чувствуем, что их исправить нельзя, нет «пути назад». Возможна только попытка, и эта попытка будет ответственной только в том случае, если она оставит широкий простор, в котором человек будет способен реагировать как-то иначе, чем просто в лоб.

Речь идет о задаче, чье разрешение есть то же самое упражнение жизни, которая пытается быть не тем, что она есть, и которая зачастую пытается сделать это в форме обманчивого желания вернуться к тому, чем она уже была. Если, как утверждает Вайцзеккер, то, что уже сделано, является невозможным, а возможное — это то, что еще не сделано, то там, где отрицательное значение недостатка приобретает положительный знак возможности, вина становится ответственностью. Речь идет о том, чтобы ответить на «чего не хватает» попыткой «это может быть». Вина, дочь Танатоса – представителя смерти – будет тогда пропитана Эросом – представителем жизни – с желаниями, которые научатся любить такими, какие они есть, как любят еще невыполненные обещания молодой жизни. Гете говорил, что любит тех, кто хочет невозможного. В работе под названием «Между ностальгией и тоской» мы писали: «В вещах, которые мы считаем столь важными, как продолжение жизни, имеет ли значение невозможность попытки?»

Психоаналитическое исследование чувства вины. Луис Кьоцца