Ronald Britton - Обучающий психоаналитик и супервизор Британского психоаналитического общества, руководил отделением для детей и родителей Тэвистокской клиники в Лондоне, президент БПО, автор книг "Эдипов комплекс сегодня" (в соавторстве с М. Фельдманом и Э. О'Шонесси), "Вера и воображение: психоаналитическое исследование" (1998), "Секс, смерть и Супер-Эго" (2003), статей по теории и технике психоанализа, истории психоаналитических идей, психоанализу художественного творчества.
Эдипов комплекс был для Фрейда ядром теории с момента его открытия в 1897 г. и вплоть до самой смерти ученого (Freud, 1897, 1924d). Его центральное значение в развитии индивида признавала и Мелани Кляйн. Воспользовавшись термином «эдипальная ситуация», она включила туда и сексуальные отношения между родителями, не только воспринимаемые, но и воображаемые, т. е. то, о чем Фрейд говорил как о первичной сцене (Klein, 1928).
С самого начала своей работы с детьми Мелани Кляйн была поражена частотой выявления эдипальной ситуации и уникальностью ее значения. Она считала также, что возникает эта ситуация гораздо раньше, чем полагал Фрейд, и проявляется по отношению к частичным объектам – прежде чем развиться в эдипов комплекс, связанный с восприятием обоих родителей как объектов целостных, т. е. как личностей. Таким образом, с ее точки зрения, начинается эта ситуация в младенчестве с фантазий об отношении к груди и к пенису и фантазий о взаимоотношениях между этими двумя частичными объектами, за которыми впоследствии под влиянием этих ранних фантазий и возникнут представления о родителях. Мелани Кляйн чувствовала, что эта детская установка и отношение ребенка к получающей дальнейшее развитие ситуации чрезвычайно значимы как для побуждения к обучению, которое она называла эпистемофилическим импульсом, так и для отношения личности к действительности.
В 1926 г. она писала:
В самом раннем детстве происходит знакомство детей с реальностью через депривации (лишения), которые она им навязывает. Отвергая реальность, они тем самым защищаются от нее. Однако фундаментальным фактором и критерием всей дальнейшей способности адаптироваться к реальности становится то, насколько они способны выносить депривации, проистекающие из эдипальной ситуации.
Это было отмечено более чем за десятилетие до того, как М. Кляйн предстояло описать то, что она назвала «депрессивной позицией», – период интеграции и распознавания, который влечет за собой постижение сущности мира, находящегося вне самости, и сущности внутренних амбивалентных эмоций, возникающих по отношению к нему; иначе говоря, истоки ощущения внешней и внутренней реальности и взаимосвязи между ними. С момента возникновения этой центральной для концептуальной системы Кляйн идеи становилось все более очевидным, что способность к осмыслению реальности и установлению с ней отношений самым непосредственным образом зависит от проработки депрессивной позиции. Кляйн неустанно подчеркивает, что эдипов комплекс развивается в тесной взаимосвязи с обстоятельствами, которые как раз и формируют депрессивную позицию, а я в свое время предположил, что проработка одного влечет за собой проработку и другого (Britton, 1985).
Первоначальное обнаружение сексуальных взаимоотношений родителей влечет за собой отказ от идеи о единоличном и постоянном обладании матерью и вызывает глубокое чувство утраты, которое, если ребенок не способен его выносить, может выродиться в чувство преследования. Позднее эдипальный опыт вызывает также обнаружение того, что отношения между родителями отличаются от отношений между родителем и ребенком: отношения между родителями носят генитально-детородный характер, а между родителем и ребенком – нет. Признание этого вызывает ощущение утраты и порождает чувство зависти, которое, если ребенок не способен его выносить, может трансформироваться в чувство обиды или даже самоочернения.
Эдипова ситуация начинается с признания ребенком отношений между родителями в некоей примитивной или частичной форме. Свое развитие она получает в соперничестве ребенка с одним из родителей за обладание другим, а разрешается отказом ребенка от своих сексуальных притязаний к собственным родителям в результате принятия реальности их сексуальных отношений.
Мне хотелось бы остановиться на предположении о том, что если столкновение с отношениями между родителями начинается в тот момент, когда у ребенка еще не установились надежные отношения с материнским объектом, эдипова ситуация проявляет себя при анализе только в примитивной форме и далеко не сразу распознается как классический эдипов комплекс. В первой части данной работы я опишу случай, иллюстрирующий эту ситуацию.
При менее тяжелых расстройствах не происходит окончательного отказа от эдипальных объектов. Эдипальная конфигурация иллюзий формируется как защитная организация, направленная на отрицание психической реальности родительских взаимоотношений. Я подчеркиваю, что это защита именно против психической реальности, ибо такие защитные фантазии организованы так, чтобы воспрепятствовать проявлению уже известных фактов и уже существующих фантазий. Отношения между родителями уже были отмечены и запомнились, а теперь они отрицаются и против них организуется защита с помощью некой эдипальной иллюзии, как я это называю. Этими системами иллюзий обеспечивается то, что у Фрейда именуется «областью <…> изолированной от реального внешнего мира в момент внедрения принципа реальности <…> свободной от насущных потребностей жизни, – нечто вроде резервации» (Freud, 1924е).
В том же отрывке он описывает личность, которая создает такую область в собственной психике, где «особое значение и тайный смысл придаются тому участку реальности, который отличается от реальности, против которой и выстраивается защита» (там же).
Во второй части данной работы речь пойдет о пациентах, на примере которых будут продемонстрированы подобные эдипальные иллюзии.
По контрасту с фиксированностью этих эдипальных иллюзий эдипальное соперничество, будь то в позитивной (гетеросексуальной) форме либо в негативной (гомосексуальной) форме, создает условия проработки депрессивной позиции. В любом из этих вариантов один из родителей становится объектом вожделения, а другой – ненавистным соперником. Данная конфигурация сохраняется, однако сами чувства по отношению к каждому из родителей претерпевают изменения. Так, хорошее становится плохим, и наоборот – по мере превращения позитивного в негативное. Я утверждаю, что практически неуловимое использование такого переключения прекращается с полным признанием сексуальных взаимоотношений родителей, их анатомических различий и собственной природы ребенка. Это подразумевает понимание того, что тот самый родитель, который в одном варианте (эдипального соперничества) выступает как объект вожделения, превращается в ненавистного соперника – при другой.
Признание ребенком отношений родителей друг с другом объединяет его психический мир, сводя его к миру, общему для ребенка и обоих родителей, в котором возможны различные объектные отношения. Замыкание эдипального треугольника благодаря признанию связующего звена, объединяющего родителей, создает некую ограничительную линию для внутреннего мира. Возникает то, что я называю «триангулярным пространством», т. е. пространство, ограниченное тремя участниками эдипальной ситуации и всеми потенциально возможными между ними отношениями. Сюда включена возможность стать участником взаимоотношений, находиться под наблюдением третьего лица и в равной мере стать наблюдателем взаимоотношений двух людей.
Чтобы прояснить данный момент, полезно вспомнить, что наблюдаемые и воображаемые события происходят в мире, полагаемом непрерывным в пространстве и времени (Reу, 1979), в заданной эдипальной конфигурации. Способность представлять себе хорошие отношения родителей друг к другу влияет на развитие пространства, находящегося вне самости и поддающегося наблюдению и осмыслению со стороны, это создает основу для убеждения в безопасности и прочности мира.
На первых порах работы с мисс А. я столкнулся с трудностями в понимании этой пациентки и вряд ли отдавал себе отчет в том, что они имеют какое-то отношение к ее эдипову комплексу. Постепенно выяснилось, что у нее отсутствует та «третья позиция», о которой речь шла выше. Она не могла представлять себе взаимоотношения между другими, и для нее было совершенно невыносимо чувствовать, что я сам с собой рассуждаю о ней.
Мисс А. попала на лечение после психотического срыва, случившегося с ней уже в зрелом возрасте. После этого она довольно скоро смогла вести внешне вполне нормальный образ жизни, однако на протяжении многих лет у нее на сеансах и по отношению ко мне сохранялось психотическое состояние.
Я узнал, что она не допускала понятия о половом сношении родителей, ибо оно могло означать для нее только катастрофу. Возможность моего общения с третьим объектом была для нее немыслима, а потому и третью позицию, о которой я веду здесь речь, она занять не могла.
Вследствие этого мне казалось невозможным выпутаться из бесконечного цикла колебаний во взаимоотношениях с ней и узнать, что же все-таки происходит. В первые годы ее психоаналитических сеансов я обнаружил, что для нее было совершенно непереносимо какое бы то ни было поползновение с моей стороны на сопоставление с тем, что любой другой человек назвал бы объективной реальностью. Нам суждено было двигаться только в одном и том же направлении и встречаться в одном и том же месте. И не должно было быть никаких отклонений в сторону. Чувства пространства можно было достичь, только лишь увеличивая расстояние между нами, – процесс, который она выносила с трудом, если только не сама его начинала. Я чувствовал, что более всего мне не хватало места в моей собственной голове: я не мог отойти в сторону и получить тем самым возможность взглянуть на все с некоторого расстояния. Если я пытался занять такую позицию, отстаивая описание своей пациентки с точки зрения психоанализа, она обычно впадала в неистовство, порой это было физическое буйство, а иногда истошный крик.
Когда же ситуация стала чуть более сдерживаемой/контейнированной, пациентка смогла выразить ее в словах: «Прекратите эти траханые мысли!» («Stop that fucking thinking!») – кричала она. Я стал понимать, что она уловила мои попытки проконсультироваться с моим собственным аналитическим «я» и переживала их как своеобразную форму моего внутреннего соития. Она уподобляла его половому сношению родителей и воспринимала как угрозу ее существованию. Если я обращался к чему-либо в собственном сознании – позже, когда ситуация перешла на менее примитивный уровень – пациентка переживала это так, будто я в своем сознании устранял опыт моего восприятия ее. Как я обнаружил, единственным способом найти место для мышления, результативным и неразрушительным, было предоставление моему опыту возможности развиваться во мне, ясная и четкая его формулировка для меня самого и параллельное изложение пациентке моего понимания ее точки зрения. Это действительно расширило спектр возможностей, а пациентка смогла начать размышлять. По-моему, это была модель, в которой половое сношение родителей могло иметь место, если бы знание об этом навязчиво не внедрялось в детскую психику. Если бы такое внедрение произошло, оно, по-видимому, ощущалось бы как полное уничтожение звена, связующего девочку-ребенка с матерью как на внешнем, так и на внутреннем уровне.
При попытке понять и истолковать данную клиническую ситуацию я обратился к концепции Биона о «контейнере и контейнируемом» в дополнение к теориям Мелани Кляйн, посвященным ранней эдиповой ситуации. Бион (Bion, 1959) пишет, что у некоторых людей неудача материнского контейнирования вызывает развитие деструктивного завистливого Супер-Эго, которое мешает им учиться или поддерживать полезные отношения с каким бы то ни было объектом. Он поясняет, что неспособность матери принять проекции своего ребенка переживается ребенком как разрушительная атака с ее стороны на его связь и коммуникацию с ней как хорошим объектом.
Идея хорошего материнского объекта может быть восстановлена только путем отщепления непроницаемости матери, чтобы ощущалось существование враждебной силы, которая атакует хорошую связь ребенка с собственной матерью. Материнская «хорошесть» теперь непрочна и зависит от того, насколько ребенок ограничивает свое знание о матери. Расширение знания о матери как следствие развития ребенка и его любопытства воспринимается как угроза этой жизненно важной взаимосвязи. Любопытство также обнаруживает существование эдипальной ситуации. В развитии каждого ребенка это серьезное испытание его веры в «хорошесть» матери; и нежелание включить данную ситуацию в представление о своей матери совершенно нормально. Ребенку уже угрожает всякое расширение знания о матери вследствие ее текущего ненадежного статуса в его психике, и опасность признания ее отношений с отцом воспринимается как равнозначная катастрофе. Ярость и враждебность, которые вызвало бы такое открытие, воспринимаются как угроза его вере в мир, где могут существовать хорошие объекты. Враждебная сила, которая в представлении ребенка атаковала его исконную связь с матерью, теперь уже отождествляется с эдипальным отцом, а связующее родителей звено воспринимается как воссоздающее невосприимчивую суровую мать. Исконная связь ребенка с хорошим материнским объектом ощущается как источник жизни, и поэтому, когда эта связь оказывается под угрозой, это воспринимается как угроза жизни.
В связи с этим некоторые личности полное признание родительской сексуальности воспринимают как угрозу для жизни. Выявление при переносе полного эмоционального значения идеи первичной сцены сопровождается у них приступами панического ужаса и страхом неминуемой смерти. Большая осведомленность об эдипальной ситуации также воспринимается как начало психической катастрофы.
Столкнувшись со всем этим, как отмечают Кляйн (Klein, 1946) и Бион (Bion, 1956), психотик калечит собственную психику, только чтобы не допустить восприятия этого момента. У пациентов-шизофреников психический аппарат расщеплен и мышление становится невозможным. Описываемой здесь пациентке мисс А., по-видимому, удалось во многом избежать этого путем насильственного разделения собственной психики, некоторые ее части были защищены от знания и проявлялись только лишь при психическом срыве и в процессе психоанализа.
Она обладала некой «инфантильной» самостью, которая явно не ведала ни о чем, кроме идеальной материнской груди и состояния преследования. Преследователем было нависающее мужское присутствие, которое, как она опасалась, могло занять место хорошей матери, и ее ужасно пугало, что ее могут оставить наедине с этой фигурой. Перерывы в психоаналитическом лечении и любое вмешательство в процесс приятного переживания воспринимались как результат насильственного вторжения со стороны этого враждебного объекта. Порой я воспринимался как этот враждебный объект, а порой – как его жертва. Я сталкивался с ним еще и в форме атак со стороны пациентки. С появлением положительных результатов и большей возможности для нашего общения ее внутренняя ситуация все более прояснялась. Она контейнировала в себе враждебный объект (или часть себя, пребывающую в слиянии с враждебным объектом), который вмешивался в ее попытки общения со мною. Иногда он завладевал контролем над ее речью и она не могла ничего выговорить; иногда же она произносила шепотом слова и даже обрывки фраз. Если же мне удавалось достаточно убедительно показать, что я действительно хочу разобраться в том, что с ней происходит, продемонстрировав некоторое минимальное понимание, коммуникативные способности у нее, как правило, восстанавливались. Обратив внимание на часто повторявшуюся последовательность событий, я стал понимать, что ей нужно было накопить некоторый опыт того, как я в этом во всем разбираюсь, прежде чем я мог вернуться в ее психику в роли хорошего материнского объекта, с которым она могла говорить. В противном случае я мог бы оказаться, как она говорила, «не тем человеком».
«Не тот человек» выглядел совершенно так же, как и «тот человек», но он был сродни отцу. На протяжении многих лет она опасалась спутать эти две кардинально различные фигуры. Величайший страх у нее вызывала сама мысль о соединении с отцом ее идеализированной матери. При переносе это приняло форму страха того, что различные аспекты моих с ней отношений невозможно будет отличить друг от друга. Одни мои функции считались хорошими, а другие – плохими, как, например, моя способность удаляться. Она хранила их в своей памяти обособленно, как если бы они были различными фигурами переноса. Время от времени она в ужасе повторяла: «Не становитесь единым целым». От этой пациентки я узнал, насколько важно было проводить различие между интеграцией, которой добиваются как средства проработки депрессивной установки, и слиянием элементов, которые не поддаются стабилизации и отличаются друг от друга по своим качествам и свойствам, а будучи соединенными, порождают ощущение хаоса.
Если с моей стороны ощущалось какое-либо принуждение к преждевременной интеграции, это провоцировало сильную тревогу и либо яростный отказ, либо смиренную мазохистическую покорность. Оказалось, что эта последняя реакция зиждилась на фантазии повиновения отцу-садисту и рассматривалась моей пациенткой как нечто очень дурное, но всегда соблазнительное. Видимо, это служило цели замещения матери собой: такое замещение обеспечивало как перверсивное удовлетворение, так и возможность избежать фантазии о соединении родителей.
Она считала, что я не должен превращаться в «единое целое», т. е. в чудовищное смешение обособленных сущностей матери и отца, которые она мне приписывала. Сочетание, возникающее в результате такого смешения, создавало бы якобы любящую материнскую фигуру, которая содержала бы в себе противоречие собственной природе, и это придало бы ненадежность всем ее внешне хорошим качествам. Я постоянно приводил ей описания одержимости бесами, когда дьявол пропитывал тайным злом все свойства человека. Ужас, который моя пациентка испытывала к дьяволу, был связан с его противоречивой природой, которую пациентка называла «неестественной» и почитала ужасным возникновение в переносе такого представления обо мне, ибо тем самым разрушалось не только все хорошее, но также и весь прежде установленный смысл.
Как было вкратце изложено выше, эдипальные иллюзии в эволюционном отношении представляют собой гораздо более поздний феномен, нежели то примитивное устранение самого понятия о родительских взаимоотношениях, сопровождающееся бредом, которое я описал в предыдущем разделе. Когда эти иллюзии превалируют, человеку известно о взаимоотношениях родителей, но их полное значение от него ускользает, а природа их, состоящая в различии между взаимоотношениями родителей и взаимоотношениями родителя и ребенка, не распознается.
Иллюзия ощущается как защита индивидуума от психической реальности фантазий об эдипальной ситуации. Я обнаружил, что в подобных случаях эти фантазии суть ожидания бесконечно унизительного вынужденного созерцания родительского торжества или катастрофическая версия родительского сношения. Это последнее воспринимается либо как внушающее ужас садо-мазохистическое или смертоносное сношение, либо как депрессивные образы разрушенной супружеской пары в разрушенном мире. Однако, пока подобные иллюзии сохраняются как уловки для обхода лежащей в их основе ситуации, невозможно разрешение эдипова комплекса с помощью нормальных процессов соперничества и отказа.
Думаю, что в условиях нормального развития такие иллюзии нередки, но преходящи. Циклы формирования и разрушения иллюзий характерны для психоанализа. Однако у некоторых людей инерция организованной эдипальной иллюзии препятствует разрешению комплекса, а в ходе психоанализа – полному развитию его переносного эквивалента.
Когда же в ходе психоанализа у него намечалась какая-нибудь перемена, тут же рождались фантазии о чудовищном насилии. Первоначально они населяли ночные сны. Они приобретали форму смертоносного сношения первичной пары, что находило в снах разнообразное выражение, а когда они уже больше не могли контейнироваться в пределах снов, то прорывались как кратковременные ночные галлюцинации: перед ним представала пара, в которой партнеры убивали друг друга.
В противоположность этому наш психоанализ долгое время являл собой океан спокойствия. Спокойствие было целью пациента, а не исполнение задачи (анализа), и спокойная отстраненность идеализировалась. В течение длительного времени он думал, что это и есть цель психоанализа и что к ней стремится его психоаналитик. Таким образом, он считал, что в его задачу входит поддержание спокойствия в нас обоих и потому всегда готов был соглашаться. Сны у него были необычайно содержательны, но служили ему для освобождения от мыслей, которые он сбрасывал мне, и вместо того, чтобы реагировать на них, он реагировал на мою интерпретацию, а тем самым и на себя через посредника. Из его снов мне стало ясно, что он убежден, будто в случае сведения вместе в его психике двух родительских объектов произойдет взрыв и дезинтеграция. Когда же на сеансах наши взаимоотношения действительно стали восприниматься несколько иначе, так что мы смогли установить лучший контакт и вместе с тем достигать большего несогласия, это привело к боязни неминуемой катастрофы.
Одной из форм этой боязни был страх неожиданной смерти. У клиента, в частности, начинались приступы панического страха, едва лишь он подумает, что сердце у него вот-вот перестанет биться. Его боязливое ожидание насильственного столкновения приобрело конкретную форму: у него возник новый страх, – боязнь водить машину. До этого я много слышал от него на сеансах о «системах противотоков» – и в описании снов, и в рассказах о повседневной жизни. (В ту пору система встречно направленных транспортных потоков была еще в новинку на наших автострадах и постоянно обсуждалась в новостях.) Восприняв его слова как образ, я решил, что мой пациент тщательно разделяет два различных и взаимно противоположных потока мышления. Я задавался вопросом, а не свидетельствует ли их появление при психоаналитическом лечении о том, что в его психике происходит сближение вещей. Затем у моего пациента развилась возникающая во время вождения паническая уверенность, что если бы не разделяющий дорогу осевой барьер, транспортные потоки непременно пришли бы в катастрофическое лобовое столкновение. Этот страх достигал порой таких масштабов, что мой пациент переставал ездить на машине. Это предвещало перемены в отношениях переноса, в котором действительно возник некоторый конфликт и противостояние. Впервые стал заметен страх пациента обнаружить в самом себе то насилие, которое прежде проявлялось только лишь в формах проекций как насилие родительского коитуса. Лучше всего этот страх был передан сном, который пациент мне пересказал после перерыва на один из уик-эндов, которые в ту пору он переносил с большим трудом и тревогой.