Труднообъяснимые вещи. Психотерапевт Патрик Кейсмент о сверхъестественных событиях
Психотерапевт Патрик Кейсмент делится таинственными, необъяснимыми случаями из своей жизни и психотерапевтической практики. Магия или мистика реально существуют? Как психологи объясняют такие чудесные совпадения?
В юности и еще несколько позже мне нравилось думать, что я могу понять почти все. Перед окончанием школы и вскоре после поступления в Винчестер я сконструировал то, что было известно как «беспроводное соединение», использовав диаграммы, которые я понимал, а также электронные лампы старого образца, работавшие от батареи-«аккумулятора» как от батареи высокого напряжения, вещи, о которых сейчас не услышишь.
Я знал также, как работают двигатели: паровые и на бензине. Я знал, как вырабатывается электричество и как действует атомная бомба. Итак, проходили годы, и я стал думать, что моему пониманию подвластно все. Возможно, мне просто нужно было время, чтобы понять все.
Когда я учился в Оксфорде на курсе социальных наук, я пытался разгадать то, что казалось мне одной из немногих оставшихся нераскрытыми тайн. Я был захвачен идеей, как я полагал, об автоматической «мгновенной химчистке» полотенец; такие автоматы можно было увидеть во многих туалетах. Как это возможно: вычистить досуха и прогладить полотенце на ролике настолько быстро, что оно поступало в автомат мокрым и грязным, а выходило чистым и выглаженным. Я мучился над вопросами: какой вид жидкого мыла мог быть использован; какие виды гладильных роликов должны быть установлены для глажения полотенец? Проблема интриговала меня.
Тем не менее, однажды, когда я зашел в туалет библиотеки факультета философии, политики и экономики, все разъяснилось, Там я увидел шокирующую правду, распростертую передо мной. Около 30 ярдов грязных полотенец были разбросаны по полу. Не было никакой системы сухой химчистки, которую я почти изобрел. Была просто ловкость рук. Не было никакого таинства. Похоже, в жизни не осталось никаких тайн, и я провел остаток дня в депрессии, посмеиваясь над собой и порываясь рассказать эту историю моим друзьям, чтобы посмеяться вместе с ними.
Почему я был расстроен? Потому, что столкнулся лицом к лицу с правдой, что не сумел, в конце концов, познать все? Возможно. Во всяком случае, моему всемогуществу был брошен вызов. Но могло быть так, что поскольку мне всегда нравилось испытывать свой ум, когда что-то было непонятным для меня, то что бы я делал, если бы не осталось никаких загадок?
Благодаря этому случаю, у меня сложилось два различных взгляда на жизнь. С одной стороны, укрепилось предположение, что со временем все можно будет объяснить. Все можно или нужно подвергать научному исследованию. Следует находить рациональное объяснение всем феноменам. Другой взгляд, тем не менее, также имел право на существование. Может быть, в жизни все еще есть место для загадок наряду с системами объяснения, которые дают наука, или философия, или психология.
психотерапевт спбКогда наша вторая дочь еще училась в начальной школе, ее попросили написать о религиозном опыте. «Папа, у тебя был когда-нибудь религиозный опыт?» – спросила она меня однажды, придя домой. Я ответил ей, что не знаю, но я бы рассказал ей реальную историю, которую, может быть, в ее школе оценят как религиозный опыт. Она записала то, что я рассказал, и в школе получила «5». Вот такая история.
В начале пятидесятых, когда мне было 17 лет, во время пасхальных каникул, родители были за границей, а я оставался в Англии. Часть времени я провел со своей бабушкой, это был последний год ее жизни. Она жила примерно в четырех милях от дома моих родителей.
За это время я услышал от бабушки много рассказов о ее жизни. Она чувствовала, что прожила замечательную жизнь. Единственное, о чем она сожалела, – это то, что она потеряла связь с лучшей подругой детства, так как во время войны очень многие люди переехали и сменили адреса. Позже, когда война закончилась, она не смогла найти свою подругу. Все письма к ней, посланные по любому адресу, где она могла бы быть, возвращались назад. Казалось, она потеряла свою подругу навсегда.
В то пасхальное воскресенье я пошел в церковь, куда обычно ходили мои родители, зная, что встречу там людей, которых знал. На обратном пути у меня было три варианта. Я мог подождать автобус, приезжавший через 40 минут. Я мог поймать машину. Или я мог пойти пешком. Мне пришлось бы идти около четырех миль, возвращаясь к дому моей бабушки, и меня заинтересовало, смогу ли я дойти быстрее, чем доедет автобус? Это было подобно задаче в математике: «Если я иду со скоростью 4 мили в час, автобус едет со скоростью 30 миль в час, а я отправляюсь в путь на 40 минут раньше, чем автобус, кто будет первым, если расстояние равно 4 милям?» Я решил идти пешком, не останавливая попутных машин, и если автобус меня догонит, то я сяду в него и проеду оставшийся отрезок пути.
Отправившись в путь с такими мыслями, я не обращал внимания на машины, которые могли бы меня подбросить. Но, по необъяснимой причине, когда одна особенная машина вывернула из-за угла, моя правая рука как будто рефлекторно поднялась и махнула, останавливая машину. Я был зол на самого себя, потому что это грозило испортить мою «гонку» на первенство с автобусом – я или автобус. К счастью, машина проехала, и я, кажется, остался при своих интересах, но внезапно она все-таки остановилась. Таким образом, мне пришлось, самому того не желая, сесть в машину, остановившуюся от моего же непроизвольного действия.
Я подбежал к машине и сел рядом с шофером. Он явно предпочел бы не обращать на меня внимания, если бы ему не было сказано остановиться. Когда я поблагодарил леди, сидевшую на заднем сиденье, она удивила меня своим вопросом: «Вы были в Винчестере?» Я сказал, что все еще учусь там, и она ответила: «Я знала человека, которого звали Роди Кейсмент, он учился в Винчестере, но это было очень давно. Это было перед войной».
Когда я сказал ей, что она говорит о моем отце, она обрадовалась и спросила: «А его мать все еще жива?» Я ответил, что мы скоро будем проезжать мимо дверей ее дома, через две мили. Тогда леди рассказала мне историю, параллельную той, что я слышал на прошлой неделе, что она пыталась найти следы моей бабушки, с которой потеряла связь во время войны: «Она – моя лучшая подруга, я мечтаю увидеть ее снова».
Когда мы подъехали к дому бабушки, я побежал к ней со словами: «Ты помнишь ту подругу, которую потеряла, твою лучшую подругу. Ну так вот, я только что нашел ее для тебя. Она сейчас сидит в машине и хочет тебя увидеть». Две подруги провели остаток дня вместе. Вскоре после этого моя бабушка умерла счастливая, что ей удалось вновь встретиться со своей подругой.
По поводу этой истории у меня нет никаких идей. Некоторая ее часть, но не все, может быть объяснена. Возможно, что эта женщина могла заметить сходство между мной в 17 лет и моим отцом в том же возрасте. Возможно также, что она могла попросить шофера остановиться из-за какого-то чувства дежа вю, возникшего, когда она бросила на меня беглый взгляд из проезжавшей мимо машины. Но я не могу объяснить мой непроизвольный порыв остановить именно эту машину, не говоря уже о странном совпадении, что именно в тот день и именно той дорогой она проезжала. Обычно она не ездила этой дорогой и жила далеко от этих мест.
Я сберег это воспоминание, потому что его нельзя объяснить, а мне все еще нравится обнаруживать, что в жизни есть место загадкам. Это может стимулировать любопытство, чему я радуюсь. Мне также нравится, что это напоминает нам о том, что мы не знаем всего. Может быть, есть что-то, чего мы не поймем никогда.
Миссис Ф. было далеко за 60, когда она впервые обратилась ко мне. Ее направил психиатр после того, как она попыталась совершить суицид и была на некоторое время госпитализирована. Она причинила серьезный ущерб своей нервной системе в результате передозировки.
Миссис Ф. попыталась объяснить мне причину ее попытки убить себя. Она была убеждена, что никогда не справится с тем, что ее муж умрет раньше ее. Он был на десять лет старше, поэтому была вероятность, что он умрет первым.
Пока мы работали над этим страхом, миссис Ф. подошла к фокусу своего ужаса, особенно сильно связанного с самим моментом смерти ее мужа. Она знала, что ей придется справляться с этим самой. Она считала, что не сможет обратиться ни к кому в такой момент, убедив себя, что рядом не будет ни ее детей, ни соседей или друзей. Она останется совершенно одна.
Я случайно встретился с ее мужем, которого я назову Джеймс. Он пришел, чтобы встретиться со мной и спросить, что он может сделать, чтобы помочь своей жене в ее продолжающихся страхах. Мы рассмотрели некоторые практические вещи, которые он мог бы сделать, чтобы ей было проще взять бразды правления в свои руки, если он действительно умрет раньше нее. Он всегда контролировал финансы, пенсии, акции и все дела по дому. Он все это перечислил и отметил, что он может сделать для передачи всего этого ей или консультанту, чтобы она не была обременена делами, в которых не чувствовала себя компетентной.
Тремя годами позже (к тому времени ее муж был уже в госпитале), миссис Ф. все еще приходила ко мне. Каждую неделю она приезжала в Лондон из коттеджа за городом, который они купили. Однажды, когда миссис Ф. пришла на свою сессию, она сказала: «Я не думаю, что мне следовало быть здесь сегодня». Когда я спросил ее, почему, она ответила:
«Я уверена, что Джеймс умирает. Я ходила к нему сегодня и я просто знаю, что он умирает, но он сказал мне, я должна увидеться с вами сегодня. Он заставил меня пообещать выполнить его просьбу, потому что он знает, что сегодня по расписанию я должна прийти к вам».
Через двадцать минут я вздрогнул, услышав звонок моего телефона. У меня было правилом: выдергивать шнур из розетки перед сессией, хотя, конечно, время от времени я забывал это сделать. Но я никогда в жизни не делал одной вещи: я не отвечал на телефонный звонок во время сессии – независимо от того, кто бы мог звонить. Если я забывал выключить телефон, то всегда тут же вытаскивал вилку и оставлял автоответчик на прием сообщения. Но в этот раз по причинам, которых я не могу объяснить, я обнаружил, что говорю миссис Ф.: «У меня такое чувство, что мне следует взять трубку. Вы меня извините?»
Я поднял трубку – из госпиталя звонила дочь миссис Ф., чтобы сказать, что ее отец только что умер. Она звонила мне, потому что знала от отца, что обычно в это время ее мать приходила ко мне. Я сказал, что сейчас она рядом со мной и может поговорить сама. Далее я передал трубку миссис Ф.
То, что последовало дальше, было поразительным. Миссис Ф. обнаружила, что именно та вещь, которой она больше всего страшилась, которая привела ее к попытке суицида, а также заставила обратиться ко мне, в конце концов, оказалась поддающейся управлению. Она не оказалась одна в момент, когда умер Джеймс. Она была с человеком, который, возможно, был способен представить, как сильно она боялась этого, кто-то, способный быть с ней в момент смерти мужа. Она также поняла, что Джеймс каким-то образом тянул время – до того момента, пока не убедился, что она будет со мной, и поэтому он заставил ее пообещать, что она придет на сессию.
Итак, благодаря цепи необычных совпадений, г-жа Ф. смогла получить поддержку в момент смерти мужа. Если бы я не забыл отключить телефон, этого бы не произошло. Если бы я последовал своему абсолютному правилу никогда не отвечать на звонки во время сессии, этого бы не произошло. Однако совершенно случайно г-жа Ф. получила помощь так, как никто и не предполагал. Она смогла обнаружить, что не осталась одна в тот момент, который так долго внушал ей ужас.
Однажды, когда я был инспектором по делам условно осужденных, я находился в суде вместе с моей коллегой – в тот день мы были дежурными офицерами. На скамье подсудимых была юная девушка-подросток. Моя коллега делала записи, готовясь к последующим запросам, которые могли бы возникнуть, а я просто слушал. Я повернулся к моей коллеге и сказал: «Эта девушка беременна». Моя коллега сказала, что я говорю чепуху, но потом действительно оказалось, что эта девушка была беременна. Она узнала об этом за несколько недель до того, как совершила правонарушение, которое и привело ее в суд.
Моя коллега спросила меня, как я узнал об этом. Я не был совершенно уверен, но подумал, что понял это по тому, как она держала руки перед животом. Мне казалось, что частично она могла это делать, чтобы скрыть свою беременность, если это станет заметно, и частично это был жест защиты. Также, мне пришло в голову, что это могла быть бессознательная коммуникация, обращающая внимание на факт, что только часть ее хотела спрятаться. Может быть, она также хотела, чтобы это стало известно.
Тогда я не стал слишком задумываться, но это опять пришло мне в голову, поскольку (во время моего анализа) я продолжал замечать раннюю беременность. Однажды я сидел рядом с другом (Питером), мы возвращались на машине с концерта, где мы встретились с нашими друзьями. Одна из девушек говорила некоторое время с Питером, и я заметил что-то в ее лице и ее глазах. Казалось, она светилась, раньше я такого в ней не замечал.
В машине я спросил у Питера: «Как долго она уже беременна?» Он был шокирован и ответил: «Она тебе тоже сказала?» Она не говорила. На самом деле, я вообще с ней не разговаривал, я просто знал. Питер сказал, что эта беременность подтвердилась только сегодня.
Так как в это время я был в анализе, неудивительно, что это всплыло однажды на сессиях. Именно там выяснилось, что понимание моей чувствительности на раннюю беременность пришло в связи с выкидышем моей матери (описанным во второй части).
психолог отзывыУ меня на психотерапии была пациентка (Анна), которая перенесла операцию на позвоночнике. Потом оказалось, что у нее было выпадение диска. Она была медсестрой, и у нее уже были проблемы со спиной в прошлом из-за поднятия тяжестей, поэтому было странно, что хирург посчитал, что ее нужно оперировать по поводу рака позвоночника. Я полагаю, что хирургические процедуры по поводу двух этих операций совершенно разные: если есть риск пролапса диска, мышцы должны оставаться нетронутыми как можно дольше. Но именно это и случилось, хирург изрезал ей спину вдоль и поперек в поисках рака, которого там не было, пока диск просто не выскользнул, парализовав пациентку. Следующие 14 лет я посещал Анну в госпитале или в доме для инвалидов, пока она не умерла от медицинских осложнений паралича.
До паралича у нее были глубокие проблемы: зависимость от переедания и обильных возлияний, ее постоянно рвало, и она выкуривала одну сигарету за другой. Она чувствовала себя нелюбимой своей матерью. Она ненавидела себя. Она часто говорила, что жила только для того, чтобы есть и чтобы ухаживать за больными.
После паралича Анна чувствовала, что ей ничего больше не осталось, кроме ожидания следующего обжорства, сопровождающегося рвотой. Ее курение было просто способом заполнить время до следующей пирушки. Уход за больными был для нее единственным отвлекающим моментом, который работал на нее, а теперь даже это было невозможно. Вместо этого ей приходилось страдать от зависти к медсестрам, постоянно мелькающим вокруг нее, которые могли делать то, от чего она всегда получала удовольствие.
Анна часто трактовала мои визиты таким образом, как будто они были непрошеными и нежеланными, но она звонила мне, чтобы убедиться, что я знал, где она и в какой палате, если она была в госпитале. Во время сессий она часто кричала на меня, чтобы я ушел (она находилась в частной палате, что позволяло ей так поступать). Я постоянно повторял что-то вроде: «Я знаю, ты злишься. Тебе есть от чего злиться, поэтому я и здесь. По крайней мере, ты можешь злиться на меня. Поэтому я собираюсь оставаться здесь до конца». Постепенно Анна расслаблялась, позволяя мне быть там, но по-прежнему давала понять, она возмущена моим присутствием. Она говорила: «Когда вы здесь, я не могу свободно думать о еде, то есть делать то, что я всегда хочу делать. Я желаю, чтобы вас здесь не было». Однако, даже если Анна использовала большую часть сессии на проявления злобы ко мне, выражая много обиды, я продолжал приходить.
Дома, где она часто находилась, медсестрам также было с ней трудно. Терапевт, который оставался на связи со мной по поводу ее проблем, рассказал мне, что медсестры часто жаловались на нее: что бы они ни делали для Анны, это никогда не было для нее хорошо. Им не нравилось ухаживать за ней. Про нее говорили, что за ней практически невозможно ухаживать.
Я подумал, что в ее поведении содержалось важное сообщение. Итак, я предположил, что Анна, возможно, ведет себя таким образом, чтобы вызвать в тех, кто ее окружает, такое же злобное состояние паралича и беспомощности по отношению к ней, чтобы с этим ничего нельзя было поделать. Для нее все было плохо. Единственная вещь, которая была бы для нее правильной, – это освобождение от ее паралича, что, конечно, было невозможно. Она, возможно, чувствовала бессознательную потребность принудить других испытать, хоть и ненадолго, что-то из того, что она испытывала все время; еще один пример общения через проективную идентификацию.
Я полагаю, что эта формулировка постепенно начала приобретать смысл для сестринского персонала в доме. Тем временем я продолжал посещать Анну, и она начала привыкать к своему парализованному состоянию, и такая жизнь стала для нее возможной.
Однажды я, как всегда, пришел туда, где Анна была за неделю до моего прихода. В этот раз, впервые, Анна не позвонила мне, чтобы сообщить, где она находится. Я пришел в дом инвалидов и обнаружил, что ее перевели в госпиталь. Я пошел в ее обычную палату и обнаружил, что там ее нет. В регистратуре мне сказали, что ее поместили в другую палату, где я и нашел ее. Она была очень удивлена, увидев меня: как я узнал, где ее найти? Я объяснил.
В первый раз Анна столкнулась с фактом, что я должен был проявить достаточно активности, чтобы справиться с задачей и найти ее. До этого дня она всегда могла объяснить мой приход тем, что это она заставила меня прийти, даже если она очень часто атаковала меня за мои посещения. Она должна была всегда звонить, не только для того, чтобы сказать мне, где она находится. Она звонила, чтобы удостовериться, что я приду, так как была убеждена, что если она не напомнит мне о визите, то я ее забуду.
Я никогда не представлял, насколько Анна может оказаться впечатлена этим новым открытием, что я пришел только по своей собственной воле, а не потому, что она заставила меня прийти. С этого дня она бросила обжорство и прекратила курить, хотя выкуривала до этого, по меньшей мере, 60 сигарет в день, куря их одну за другой большую часть времени.
Затем на поверхность, из-под защиты ее пристрастий, вышла ее скрытая зависимость от личности. Эта страстная зависимость, возможно, была слишком невыносимой для ее матери, потому она стала восприниматься ею как нечто невыносимое для любого. В результате она пришла к зависимости от заместителей, которые никогда не могли заменить то, что они должны были заменить. Теперь, когда ее зависимость не была ничем смягчена, она стала остро и сильно зависеть от меня. Не было никакого способа, который помог бы ей не контактировать со мной всю неделю, хотя я продолжал посещать ее всю неделю. Я не мог устраивать посещения чаще, так как на то, чтобы приехать и встретиться с ней, уходило время двух сессий. Вместо этого я назначил, по крайней мере, два дня в неделю, когда она могла звонить мне и я был на месте, чтобы говорить с ней. Я придерживался этих телефонных «встреч» также неукоснительно, как я бы соблюдал время сессий, и Анна всегда звонила минута в минуту, как я ей и назначил.
В оставшиеся годы жизни Анны мы постепенно приобрели способность продвигаться от этой первой вспышки зависимости, нуждающейся в свободном контакте, по направлению к тому, что она научилась интернализовать что-то из этих контактов, что она и могла делать между визитами. Она прекратила курение и не обжиралась. Увы, тем не менее, ее жизнь должна была закончиться в госпитале ее смертью. Однако в процессе моей работы с ней я узнал много полезных вещей.
Однажды я работал с женщиной (Др. Г), которая пришла ко мне с проблемой невозможности забеременеть. Она была медицинским доктором и знала все возможные методы лечения бесплодия, но ни один из них ей не помог. «Возможно ли, что существует какой-либо эмоциональный блок против беременности?» – спросила она меня, когда впервые пришла на сессию.
В последующие месяцы терапии всплыла история ее детства и последующей жизни, в которой она поняла, что никак не может угодить родителям. Они хотели, чтобы она была мальчиком, и она чувствовала себя под гнетом их разочарования из-за того, что она была девочкой. Было много сессий, в которых она приводила все больше деталей, иллюстрирующих эту тему. Но сознательно она не имела желания быть кем-то, а не женщиной, которой она и была в реальности.
В конце концов, мы подошли к сессии, в которой Др. Г. сделала самую разоблачающую оговорку. Она сказала, что сделала только одну вещь, выглядевшую в глазах ее родителей, достойной – стала врачом. Они теперь, по крайней мере, могли думать о ней: «Мой сын – доктор». Я спросил ее, слышала ли она, что только что сказала. Странно, она не слышала. Она крайне удивилась, когда я рассказал ей, что она говорила о себе, как о сыне своих родителей.
Позже в этой сессии я сказал Др. Г.: «Я не могу ничего обещать но я полагаю, что, если вы действительно сможете принять возможность того, что никогда не будете способны угодить своим родителям, и если вы сможете вынести мысль, что вы – несомненно и непоправимо – женского пола, то вы сможете выносить ребенка».
Через три месяца Др. Г. забеременела и у нее появился шанс дорасти до ее новой роли матери, с новой, обнаруженной в себе уверенностью. Постепенно и ее родители начали принимать ее той, кем она была. Конечно, возможно, что это было лишь временное совпадение, но Др. Г. была уверена, что, прежде чем она разрешит себе стать «несомненно и непоправимо женского пола», ей необходимо проработать ее блок, касающийся возможности быть женщиной.
Диагностические сны
Одна пациентка позвонила из-за рубежа во время своей обычной сессии и обнаружила меня на месте, как я описывал выше. Она позвонила мне, чтобы рассказать сон, в котором она символически диагностировала серьезное медицинское состояние, ставшее физически явным спустя три дня, что затем было подтверждено в госпитале, куда она сама немедленно отправилась. Диагноз был угрожающим жизни. Она не могла ждать до того дня, когда вернется из-за рубежа, поэтому и позвонила, надеясь, что я буду на месте. Потом оказалось, что для нее это действительно было важно.
Я встречал трех пациентов, которые диагностировали свое медицинское состояние во сне, и через несколько месяцев это состояние становилось очевидным в обычных обстоятельствах.
Другая пациентка диагностировала собственный рак груди, даже указав, какой груди, и продолжала ходить от одного доктора к другому, пока один из них не воспринял ее серьезно. Сканирование, которое обычно не назначается без более определенного основания в его необходимости, подтвердило диагноз. Хирург обнаружил маленькую, высоко инвазивную опухоль, которая была диагностирована за много месяцев (ей сказали, это могло быть два года) раньше, чем могла развиться заметная опухоль. В течение многих последующих лет у нее не было никаких осложнений.
Другая пациентка (миссис Х.) рассказала два сна, которые я позже расценил как диагностические. Это было в период моего раннего обучения, и я не был уверен в точном прочтении таких снов, чтобы убедить ее в необходимости обследования. Если бы она проверилась, увидев впервые эти сны, ей бы поставили диагноз на шесть месяцев раньше.
В первом сне миссис Х. сидела в туалете, пытаясь опорожниться, но ничего не получалось. «Казалось, это будет продолжаться бесконечно». Во втором сне она была в Истбурне, на море, и море было полно мертвыми телами. Она отчаянно пыталась высвободить двух своих мальчиков «из мертвости моря».
Ее ассоциации, связанные с Истбурном, вели в то время, когда она впервые услышала, что беременна. Это было место, которое она обычно ассоциировала с рождением, но в этом сне оно было полным смерти. Ее окончательным диагнозом был рак яичников, от которого она позже и умерла.
Во время ее медицинского лечения наблюдалось одно интересное следствие, и Медицинский директор клиники (др. Нина Колтарт) хотела, чтобы я записал его. Как часть ранних шагов лечения рака доктора исследуют пациента, чтобы посмотреть, могут ли они его оперировать. Они нашли слишком много жизненных органов, пораженных раком, так что операция была невозможной. Во время первого года после того, как ей поставили диагноз, нам пришлось много работать над ее суицидальными мыслями. Она часто хотела умереть. Она должна была оставаться в живых «ради детей», но никогда для себя самой.
Мы исследовали корни этого желания умереть, находя многое в отношениях пациентки с ее матерью, которые вносили свою лепту в ее желание наказать себя. Она чувствовала, что ее мать в действительности никогда не хотела ее. Она добавляла: «Если я умру, ее желание исполнится. Она сможет иметь мертвую дочь, а не ту, которую она не хотела». В нашей работе нам пришлось многое сделать, используя этот инсайт, и постепенно миссис Х. начала возвращаться к жизни по-новому. Казалось, что она начала ценить жизнь, и боролась, чтобы остаться в живых, столкнувшись с реальностью смерти от этого рака.
После обследования проведенного через год, выяснилось, что был достигнут большой прогресс. Доктора были удивлены, когда обнаружили, что рак отступил ото всех жизненно важных органов до такой степени, что появилась возможность оперировать. Они удалили рак полностью, сказав, что не могут объяснить, почему рак настолько отступил. Это было совсем не то, что они ожидали увидеть. Миссис Х. сказала мне: «Они не знают, что заставило его отступить, но мы-то знаем». Похоже, у нее была глубокая вера в то, что это был анализ ровно настолько, насколько и химиотерапия, которая спасла ей жизнь.
Миссис Х. чувствовала, что исполнение смертного приговора было отсрочено, но потом она впала в магическое мышление. Она убедила себя, что полностью излечилась, и далее планировала жить более полной жизнью, обретя новую свободу. Вопреки моему мнению, она решила сократить анализ для того, чтобы иметь «больше времени на жизнь». Я сильно беспокоился на этот счет, но не смог убедить ее в обратном.
В течение трех лет, на фоне анализа три раза в неделю и, в конце концов, один раз в неделю, миссис Х. оставалась в порядке. Но желание смерти, которым она была охвачена, не было проработано полностью. Также она не разрешила себе уделять больше времени анализу, чтобы позволить нам более тщательно поработать с этим. Увы, рак вернулся, и на этот раз она от него умерла. Др. Колтарт думала, что я был в сговоре с ее желанием смерти, позволив этой пациентке уйти от анализа. Она чувствовала, что именно анализ позволил ей настолько хорошо отреагировать на химиотерапию в первый раз. Она считала, что произошло поражение анализа, которое повлияло на пациентку, в конце концов скооперировавшуюся со своим желанием смерти, все еще активном в ее подсознательном. Но этого мы никогда не узнаем.
Телепатия?
Многие из нас испытывали странную синхронность, например, с телефонными звонками, случающимися в тот момент, как мы решаем позвонить этому самому человеку. Совсем недавно я беспокоился о моей бывшей пациентке (миссис В.), размышляя о том, как она себя чувствует, учитывая, что она была пациенткой, с которой я прекратил встречаться пять лет назад, когда мне показалось, что я больше не смогу ей помочь.
Когда я еще принимал миссис В., я дал ей имя аналитика, которого рекомендовал ее мужу. Очень соблазнительно было позвонить этому аналитику и спросить его о том, как поживает моя бывшая пациентка, но я знал, что должен сопротивляться этому соблазну. Нужно было уважать границы этого аналитика. Я также оставался твердым, как я всегда это делал, с уважением относясь к частной жизни бывших пациентов. Поэтому я не звонил пациентке и не писал ей. Вместо этого я заглянул на «Google». Там я нашел ссылку, что она принимала участие в каком-то публичном событии. Было похоже, что у нее все хорошо, но ничего не знал сверх того.
Несколькими днями позже я получил от этой бывшей пациентки письмо, очень великодушное письмо, в котором она благодарила меня за время, которое я провел с ней в анализе, и рассказывала, как много она почерпнула из этого опыта. Она также писала, что я был прав, закончив анализ именно тогда. Получение такого письма было большой поддержкой. Она говорила, что несколько раз думала о том, чтобы написать, но в этот раз она внезапно почувствовала, что момент настал. Я ответил ей, выражая признательность за то, что она написала. Я также сказал ей об интересном совпадении во времени с написанием ею письма и моим поиском в «Google» за несколько дней перед его получением. Когда она и я сравнили эти даты, оказалось, что, похоже, она написала в тот же день, когда я искал ее в Google, или днем позже. Был ли здесь какой-то телепатический резонанс? Мы никогда не узнаем.