Существует чрезвычайно злокачественный тип самодеструктивности, которую мы наблюдаем у небольшой группы наших пациентов и которая, полагаю, является чем-то вроде зависимости — зависимости от пребывания вблизи смерти. Оно господствует в жизни этих пациентов; длительное время оно господствует в том, как они приносят материал в анализ и в типе отношений, которые они устанавливают с аналитиком; оно господствует в их внутренних отношениях, в их так называемом мышлении и в том, как они общаются с самими собой. Это не влечение к покою нирваны или освобождению от проблем, которые необходимо четко от него отграничивать.
Эти пациенты представляют собой, я уверена, знакомую картину — в своей внешней жизни они все больше и больше погружаются в отчаяние и занятия, которым словно бы суждено разрушить их и психически, и физически. Это, например, может быть значительное перерабатывание, почти полное отсутствие сна, недостаточное или втайне избыточное питание (если необходимо сбросить вес), усиливающееся пьянство и, скажем, разрыв отношений. У других пациентов зависимость этого типа может оказаться менее бросающейся в глаза в реальной жизни, но столь же важной в их отношениях с аналитиком и анализом. И у всех таких пациентов областью, где тяга к пребыванию вблизи смерти (pull towards near-death) наиболее заметна, является перенос. В данной статье я хочу показать, что такие пациенты приносят материал в анализ совершенно особым образом. Например, их речь может быть словно рассчитанной на то, чтобы передать или вызвать отчаяние и чувство безысходности у себя и у аналитика, — хотя они как будто ищут понимания. Они не просто достигают прогресса, забывают о нем, утрачивают его или не берут на себя ответственность за него. Они действительно демонстрируют сильную, хотя зачастую скрытую негативную терапевтическую реакцию, но эта негативная терапевтическая реакция — лишь часть более широкой и более запутанной картины. Как я выяснила, работая с одним из таких пациентов, просто умереть — хоть и заманчиво для него, но лишено особого смысла. Ощущается потребность знать о своем разрушении и получать удовольствие, за ним наблюдая.
Так что я подчеркиваю, что здесь действует мощный мазохизм, и эти пациенты пытаются вызвать у аналитика отчаяние, чтобы затем он вступил с этим отчаянием в сговор, или же активное взаимодействие, став суровым, критичным или тем или иным образом вербально садистичным по отношению к пациенту. Если у них получается подставиться или вызвать отчаяние, они торжествуют, поскольку аналитик утратил свое аналитическое равновесие или способность понимать и помогать, — и при этом и пациент, и аналитик терпят неудачу. В то же время аналитик ощущает наличие настоящего несчастья и тревоги, которые необходимо вычленить и отделить от мазохистического использования и эксплуатации несчастья.
Кроме того, мне хотелось бы обсудить такую часть всей этой констелляции, как область внутренних отношений пациента и особый тип его коммуникации с самим собой. Я полагаю, что у всех таких пациентов мы обнаруживаем психическую активность, которая заключается в том, чтобы снова и снова обращаться к событиям или ожиданиям обвинительного или само-обвинительного характера, – активность, в которую пациент погружается целиком и полностью.
В этом вступлении я сказала о тяге инстинктов смерти, о тяге к близости смерти, таком психическом или физическом балансировании на острие, важнейшим аспектом которого является созерцание пациентом самости в этой дилемме при невозможности получить помощь. Однако важно также учитывать, где расположена тяга к жизни и здравомыслию. Полагаю, эта часть пациента находится в аналитике, что отчасти объясняет видимую крайнюю пассивность пациента и его равнодушие к прогрессу в анализе. К этому я вернусь позже.
Как вы увидите, многое из того, что я обозначила в своем вступлении, уже описано в аналитической литературе. Например, Фрейд (Freud, 1924) обсуждает функционирование инстинкта смерти при мазохизме и отличает природу внутреннего конфликта при негативной терапевтической реакции от того, что наблюдается при моральном мазохизме. В конце статьи он прибавляет: “даже разрушение субъектом самого себя не может происходить без либидинозного удовлетворения”. У описываемых мною пациентов почти-разрушение самости происходит со значительным либидинозным удовлетворением, сколь бы сильной ни была сопутствующая боль. Однако я хочу обсудить следующие основные дополнительные аспекты: то, как эти проблемы дают себя ощутить в переносе, во внутренних отношениях пациента и его мышлении; а также характер глубокой зависимости, свойственный мазохистической констелляции этого типа, и ее очарование и власть над этими пациентами. Затем я хочу добавить замечание относительно некоторых возможных аспектов младенческой истории таких пациентов. А погружение в проблему я начну с рассмотрения одного сна.
Это сон типичного в данной группе пациента А. Он начал анализ много лет назад, когда был холодным, довольно жестоким, бессердечным, высокопрофессиональным, разумным, четким и успешным в работе — но по существу очень несчастным. В ходе лечения он стал гораздо более теплым человеком, изо всех сил стремился строить настоящие взаимоотношения и стал поддерживать глубокую, но амбивалентную эмоциональную связь с одаренной, но, вероятно, страдающей от психических нарушений молодой женщиной. Это был очень важный для него опыт. Также теперь он был глубоко привязан к анализу, хотя не говорил о нем, не признавал его, часто опаздывал и, казалось, не замечал или не осознавал почти ничего, что касалось меня как человека. У него зачастую внезапно появлялось чувство сильной ненависти ко мне. Я расскажу сон, который он увидел в ночь на среду. В понедельник пациент свел воедино ту работу, которую мы проводили над определенным типом провокации и жестокости, осуществляемых тайком. К концу сеанса казалось, что он чувствует облегчение и хороший контакт со мной. Но во вторник он позвонил, когда время его сеанса подходило к концу, и сказал, что только что проснулся. Судя по голосу, он испытывал сильное страдание, но сказал, что почти не спал ночью и придет на следующий день. Появившись в среду, он заговорил о понедельнике и о том, насколько его удивило, что вслед за улучшившимся самочувствием на сеансе он почувствовал себя столь ужасно, в понедельник ночью он ощущал физическое напряжение в животе и повсюду. Он испытал гораздо более теплые чувства, чем раньше, к своей девушке К., он по-настоящему захотел с ней встретиться, но она проводила вечер без него. Она сказала, что позвонит ему, когда вернется, но не позвонила, и он лежал без сна, и ему становилось все хуже. Он также знал, что очень хочет приняться за анализ, и выразил сильное позитивное чувство, которое, по его ощущениям, стало возникать у него после последнего сеанса. Он нашел работу, проделанную им на понедельничном сеансе, весьма убедительной, настоящей кульминацией всей работы последнего периода анализа. В целом он казался необычайно для себя благодарным и, похоже, совершенно не мог представить, в чем состоит полный смысл его срыва, бессонницы и пропуска вторничного сеанса.
Он находится в некоем длинном гроте, почти пещере. Там темно, дымно и он вместе с другими людьми словно бы в плену у разбойников. Ощущается некая спутанность, как будто они пьяны. Пленники выстроены вдоль стены, и он сидит рядом с одним молодым человеком. Потом пациент описал его так: выглядит добрым, старше двадцати, с небольшими усами. Внезапно этот человек поворачивается к нему, хватает его и его гениталии, словно он гомосексуал, и вот-вот ударит его ножом — пациент приходит в совершеннейший ужас. Он знает, что если попытается сопротивляться, сосед ударит его ножом, и это будет чудовищно больно.
Рассказав этот сон, пациент стал описывать некоторые события последних двух дней. Вначале он подробно говорил о К. Затем заговорил об одной встрече, на которой знакомый по бизнесу рассказал ему о коллеге, сказавшем этому знакомому, что он так боится моего пациента (А.), что прямо дрожит, когда говорит с ним по телефону. Мой пациент удивился, но связал этот эпизод кое с чем, что я продемонстрировала ему в понедельник, комментируя его очень холодное, жестокосердное обращение со мной, когда я уточнила один момент касательно другого его сна. Эта ассоциация была связана с представлением о человеке из сна, который выглядел таким добрым, но вел себя так грубо, так что пациент чувствовал, что этот человек как-то связан с ним самим, но как же усы? Внезапно он подумал о Д. Г. Лоуренсе — он читал новую биографию Лоуренса и вспомнил, что тот необычайно привлекал его в подростковом возрасте, так что пациент чувствовал себя с ним идентифицированным. Лоуренс был слегка гомосексуальным и очевидно странным и склонным к насилию человеком.
Мы выяснили с пациентом, что таким образом, эта длинная темная пещера, похоже, означала место, где он чувствовал себя слишком удаленным, так что ни он сам, ни я не могли его вытащить; это как будто была его душа, но, возможно, также и часть тела. Но слишком-далеко-в глубине, похоже, было связано с представлением о том, что он совершенно захвачен и пленен — возможно, разбойниками. Однако разбойники явно ассоциируются с ним самим, маленьким человеком, связанным с Лоуренсом, переживаемым как часть себя самого. Мы также видим, что покорность этим бандитам приводит в совершенный ужас, это сущий кошмар, и однако сексуально возбуждает. Сосед хватает его за гениталии.
Здесь я хотела бы сделать отступление. Некоторое время меня поражала тяга к отчаянию и самодеструктивности у этого человека и еще одного-двух моих пациентов со сходными проблемами, и я пришла к выводу, что фактическое отчаяние или же описание его на сеансе включает в себя реальное мазохистическое возбуждение, переживаемое конкретно. Мы замечаем это в том, как такие пациенты вновь и вновь обращаются к своим несчастьям, неудачам, к тому, за что, по их ощущению, они должны брать на себя вину. Они говорят так, словно бессознательно стараются принудить аналитика согласиться с их страданием или описаниями его, или же бессознательно пытаются добиться от аналитика критических или огорчающих интерпретаций. Это становится чрезвычайно важной особенностью характера их высказываний. Нам известно, и хорошо описано в литературе (Meltzer, 1973; Rosenfeld, 1971; Steiner, 1982), что такие пациенты чувствуют себя порабощенными частью самости, которая господствует над ними и заточает их, не позволяя бежать, даже если жизнь манит их снаружи — снаружи пещеры, как во сне моего пациента. Здесь я хотела бы отметить, что одной из главных причин власти, которую имеет над ним влечение к смерти, является его переживание сексуального удовлетворения при подобной боли, господстве. Такие пациенты буквально “порабощены” этим влечением. Данному пациенту А., например, никакое обычное наслаждение — генитальное, сексуальное или какое-либо другое — не доставляло такого восторга, как такого рода ужасная и возбуждающая само-аннигиляция, которая уничтожает также объект и в большей или меньшей степени является основой его важных отношений.
Итак, я полагаю, что вышеописанный сон — очевидно отклик не только на то, что подруга А. провела вечер без него, а он лежал в кровати, все больше и больше от этого расстраиваясь — это он осознавал; но также и на то, что он почувствовал себя лучше, зная, что не должен и не может позволить себе выйти из своего страдания и самодеструкции — длинной пещеры — или позволить мне помочь ему выйти. Его силой вернула на место та его часть, существенно садо-мазохистичная, которая действовала так же, как негативная терапевтическая реакция, и использовала страдание, причиненное девушкой, как топливо. Я также подчеркиваю здесь — и вернусь к этому позже — его триумф надо мной, когда наша работа и надежда последних недель оказались разбитыми, и мы с ним потерпели неудачу.
Таким образом, я здесь говорю не только о том, что над пациентом господствует агрессивная его часть, стремящаяся контролировать и разрушать мою работу, но также что эта часть активно садистична по отношению к другой части самости, которая мазохистически захвачена этим процессом, и это становится зависимостью. Я полагаю, что у этого процесса всегда есть внутреннее дополнение, и у пациентов, действительно предавшихся самодеструктивности, такая внутренняя ситуация обладает большим влиянием на их мышление и их спокойные моменты, их способность размышлять или ее отсутствие. Дело, как видно, заключается в следующем. Эти пациенты очень охотно подхватывают нечто, что происходит в их душе или же во внешних отношениях и начинают использовать это снова и снова в некой зацикленной душевной деятельности, которой они полностью захвачены, так что они снова и снова с очень малыми вариациями обращаются к одному и тому же реальному или ожидаемому событию. Такая душевная деятельность, которая, полагаю, лучше всего описывается словом “брюзжание” (chuntering), очень важна.
Оксфордский словарь описывает брюзжание как “бормотание, ворчание, ропот, критику, выражение недовольства”. [Слово chuntering буквально переводится как Стрекотание, на мой взгляд в слове Брюзжание явно прослушивается коннотация Жалобы, но речь в данном случае не о жалобе, а о постоянном перемалывании одного и того же, это как медитативное погружение в самогипноз, нагнетание негативного эмоционального фона, расковыривание раны. О.Л.]
Вот, например, А. в тот период, когда я пыталась изучать в нем эту преданность мазохизму, однажды описал, как его расстроил предыдущий вечер, когда К. пошла гулять с кем-то другим. Он отдавал себе отчет, что весь этот вечер про себя повторял, что бы мог сказать К. об этом. Например, он бы сказал К., что больше так не может, когда она уходит с другим мужчиной; что он будет вынужден прекратить отношения с ней вообще; что он так не может и так далее. Когда он начал рассказывать, что он планировал сказать К., у меня возникло ощущение — не только от идей, но и от тона в целом — что он не просто раздумывает, что он может сказать К., но погружен в некий живой жестокий диалог с ней. Затем он медленно прояснил, какие у него были идеи, и как он в своей душе рассматривал происходящее. На этом случае и на других тоже он понял, что говорил нечто жестокое, например, и К. в фантазии отвечала, либо плакала, либо соглашалась, либо возражала, вела себя провокационно, он снова становился жестоким и т. д. Иными словами, то, что он затем называл “размышлением над тем, что сказать”, — это по сути активная душевная захваченность провокационной садо-мазохистической фантазией, в которой он причиняет и испытывает боль, повторяет слова вслух и чувствует унижение, и эта фантазийная деятельность обретает над ним такую власть, что почти получает собственную жизнь, и ее содержание оказывается вторичным. В подобных случаях, если я не распознавала проблему захваченности пациентов такими фантазиями и не принималась обращать на них внимание пациентов, эти фантазии не попадали в анализ, хотя так или иначе они осознаваемы. Пациенты, которые оказываются настолько захваченными такой деятельностью, брюзжанием, склонны верить, что в эти моменты они думают, но, разумеется, они переживают опыт, который становится полной противоположностью мышлению.
Другой пациент, когда мы наконец смогли весьма отчетливо раскрыть чрезвычайную значимость и садистическую власть, которой обладало над ним такое постоянное повторение в душе одного и того же, сказал мне, что, по его ощущению, он, вероятно, две трети своего свободного времени посвящал этим занятиям. Затем, в тот период, когда он пытался их оставить, он ощущал, что в его распоряжении едва ли не слишком много свободного времени; он начал жить без них, и у него возникло смутное чувство разочарования или крушения иллюзий. Это ощущение разочарования возникло вследствие отступления возбуждающей боли такого внутреннего диалога.
То мое соображение, что циклическая душевная деятельность — это противоположность мышлению, разумеется, значимо в аналитической ситуации. Я подчеркиваю, что этот внутренний диалог, брюзжание, переживается как в жизни пациентов, так и в аналитическом диалоге. Подобные пациенты используют большую часть аналитического времени якобы представляя материал для анализа и понимания, но на самом деле бессознательно — для других целей. Нам всем знакомы пациенты особого рода, которые разговаривают таким образом, чтобы, как они бессознательно надеются, спровоцировать аналитика на волнение, многословие, упреки или настоящую критику. Это может затем использоваться молчаливо наблюдающей мазохистической частью пациента для самоизбиения, и внешнее “затруднение” может быть установлено в анализе и закрепиться внутренне, во время сеанса, когда пациент молчит и выглядит страдающим; или же снаружи во внутреннем диалоге. Таким образом мы можем видеть, что пациент стремится не к “пониманию”, хотя его слова говорят как будто об этом.
Такие самодеструктивные пациенты очень часто кажутся пассивными в своей жизни, как на одном уровне был пассивен А., и очень важный шаг совершается, когда они могут увидеть, насколько они активны — своей проективной идентификацией, например, посредством некой провокации, которую я описывала, или в своем мышлении и фантазии. Но существуют и другие пути выражения этого типа самодеструктивности в анализе. Например, некоторые пациенты излагают “реальные” ситуации, но таким образом, чтобы исподтишка и чрезвычайно убедительно заставить аналитика ощутить сильную безнадежность и отчаяние. Кажется, что пациент чувствует то же самое. Полагаю, здесь мы имеем дело с таким типом проективной идентификации, в котором отчаяние настолько эффективно загружается в аналитика, что он оказывается как будто сокрушенным им и не видит никакого выхода. Тогда аналитик интернализуется в таком виде пациентом, который оказывается захваченным этой внутренней сокрушающей и сокрушенной ситуацией, за чем следуют паралич и глубокое удовлетворение.
Здесь возникает два момента.
Во-первых, пациентам такого рода, как правило, очень затруднительно усмотреть и признать то колоссальное наслаждение, которое достигается таким образом.
Во-вторых, я полагаю, технически чрезвычайно важно четко понимать, говорит ли и сообщает ли нам пациент настоящее отчаяние, депрессию или страх и чувство преследования, желая, чтобы мы их поняли и помогли ему справиться с ними, или же он сообщает их таким образом, чтобы в первую очередь создать мазохистическую ситуацию, которой он может оказаться захваченным.
Если не проводить четко это различие в каждый момент анализа, мы не сможем адекватно анализировать глубоко залегающие тревоги из-за всей мазохистической надстройки и ее использования. Далее, я полагаю, необходимо очень четко различать обсуждаемое мною мазохистическое использование тревог и инсценировку (dramatization). Здесь я описываю нечто гораздо более злокачественное и гораздо более необходимое личности, чем инсценировка.
Я хотела бы привести пример, далее иллюстрирующий эту связь между реальными тревогами и эксплуатацией тревог в мазохистических целях — а также связь между истинными чувствами преследования и построением некой псевдо-паранойи в мазохистических целях. Я возьму материал из того периода анализа пациента А., когда он испытывал сильные страдания. Ему намекнули, что скорее всего продвинут на очень высокую должность в фирме, где он работал, но он испортил свои отношения с начальником — который, вероятно, сам был тяжелой, истязающей личностью. Ситуация исподволь ухудшалась на протяжении двух лет, пока не началась серьезная реорганизация, в ходе которой А. должны были понизить в должности. Его это глубоко расстроило, и он решил, что почти точно ему лучше уволиться, чем быть пониженным в должности. Однако следует помнить, что, с учетом занимаемой им сейчас должности, у него не должно было возникнуть проблем с поиском другой руководящей и высокооплачиваемой работы.
На этот раз я перескажу понедельничный сеанс. Пациент пришел в глубоком расстройстве, затем вспомнил, что не принес чек об оплате, но принесет его на следующий день; затем описал, что происходило на выходных и разговор со своим начальником в пятницу, и как его беспокоит ситуация с работой. Его подруга К. была с ним нежна, поддерживала его, но он чувствовал себя в сексуальном смысле мертвым, и у него возникло ощущение, что она хочет секса от него, что его прямо-таки испугало. Затем он спросил, не пытается ли он быть жестоким к ней — уже в этом вопросе было нечто подозрительное, словно бы он полагал, что я соглашусь с тем, что он пытается быть жестоким к ней, и окажусь втянутой в некое порицание пациента, — так что сам по себе вопрос оказался вопросом мазохистическим, а не проявлением размышления. Затем пациент рассказал сон. В этом сновидении он находился в магазине старого образца, у прилавка, но был маленьким, примерно той же высоты, что и прилавок. За прилавком кто-то стоял, продавщица. Перед ней был гроссбух, но она держала пациента за руку. Пациент спрашивал у нее, не ведьма ли она, как будто ожидая ответа, спрашивал настойчиво, почти что как будто стремясь услышать от нее, что она ведьма. Он почувствовал, что надоел ей, и она сейчас уберет свою руку. Где-то во сне были шеренги людей и смутное чувство, что его упрекают за что-то им сделанное. В магазине подковывали лошадь, но кусочком белого материала, похожим на пластик, который по размеру и форме напоминал материал, который набивают на каблуки.
Его ассоциации были посвящены тревоге, касающейся его отношений с К. в то время, и его сексуальности. Во сне он был ростом с ребенка. Ночью у него возникли жуткие чувства паники и тревоги. Что он будет делать? Вдруг у него действительно кончатся деньги, и что произойдет с его положением вообще? Мы немного поговорили о реальности всего этого.
В детстве он много раз видел, как подковывали лошадей, и хорошо помнил запах железа, вгоняемого в лошадиное копыто. Он говорил о своей вине за ситуацию на работе, возникновению которой, по его ощущению, он способствовал. Он понимал, что, должно быть, в самом деле вел себя очень высокомерно со своим начальником, и, возможно, отчасти именно это «понизило его потолок» (bring the ceiling down on him).
Я связала гроссбух с забытым чеком и тревогой пациента о финансах. Он беспокоился относительно отсутствия сексуального интереса в данный момент, но, казалось, хотел, чтобы я резко реагировала на отсутствие чека, а К. — на нехватку у него либидо. Во сне он хотел, чтобы женщина сказала, что она ведьма, и эта установка, похоже, была старой историей, поскольку он был ростом с ребенка. Вина, полагаю, касалась не только его ошибочного поведения в ситуации на работе, его высокомерия и грубости, что действительно привело к серьезным рабочим проблемам; она также использовалась в его душе и активно в переносе — в попытках заставить меня согласиться с его отчаянием, критиковать его высокомерие в отношениях с К., разбить его вдребезги и вызвать острое отчаяние и ощущение бесполезности у нас обоих. Это мазохистическое использование им тревоги в душе и на сеансе. Можно отметить некое сексуализированное возбуждение, очень жестокого рода, которое он получает в своей установке, если учесть ассоциации на подковывание лошади. Это картина раскаленного железа, погружаемого в лошадиную ногу, привлекательность и ужас этого для ребенка, чувствующего, что это должно быть больно, — хотя потом становится известно, что это не больно. Так что я смогла продемонстрировать ему, что он занимает чрезвычайно мазохистическую установку, что становилось видимым в сновидении, и в ходе сеанса — когда выстраивались несчастье, отчаяние и псевдо-парнойя. Во сне содержался почти что фрагмент инсайта, когда он требовал, чтобы женщина сказала ему, не ведьма ли она, и смутно знал, что надеется, что она согласится с этим предположением. Когда мы это рассмотрели, пациент снова стал это видеть очень отчетливо, и вся его установка стала более вдумчивой и спокойной — контрастируя с отчаянием и безнадежностью. Он медленно добавил, что, конечно, существует проблема, что такого рода сексуальное возбуждение и ужас кажутся ему столь грандиозными, что ничто иное не может быть для него столь важным и волнующим. Теперь, когда он это сказал, сначала возникло отчетливое ощущение инсайта и истинности, но затем на сеансе стало появляться другое чувство, словно на самом деле он подразумевал, что с этим никто ничего не может поделать. Даже инсайт стал иметь другое содержание. Так что я показала ему, что здесь не только инсайт, не только тревога и отчаяние относительно захваченности такого рода мастурбаторным возбуждением, но теперь также и триумф и некий садистский удар по мне, словно бы он вонзает раскаленное железо в мое сердце, чтобы я почувствовала — ничто из достигнутого нами ничего на самом деле не стоит, и ничего нельзя сделать. Снова он смог это увидеть и потому стало возможным связать отчаянное сексуализированное мазохистическое возбуждение с триумфальной победой над его объектом, внешним и внутренним.
Но перед нами еще остается такая крупная проблема, как устойчивое самоподдержание мазохистического само-разрушения этого типа, его прочная власть над такими пациентами. Одна причина, которую я обсудила в данной статье, — поистине ни с чем не сравнимый сексуальный восторг мрачного мазохизма, — неоспорима, однако обычно долгое время таким пациентам сложно увидеть, что они страдают от зависимости, что они «на крючке» у само-разрушения этого рода. С А. к моменту, когда мы достигли сновидения о сексуальном нападении в пещере, мы уже изрядно проработали эту ситуацию, и он осознанно чувствовал, что находится во власти зависимости, от которой, он верил, он хотел бы освободиться. Но он ощущал, что и та его часть, которая хотела освободиться, была гораздо маломощнее, и возможные результаты были куда менее привлекательны, чем тяга его зависимости. И этого он понять не мог.
Эту проблему необходимо рассматривать со стороны той пассивности пациентов, о которой я упомянула в начале статьи, когда описывала, как тяга к жизни и здравомыслию как будто отщепляется и проецируется в аналитика. Мы можем заметить это в переносе, в тяжелых случаях длящемся годами примерно в таком духе: пациент приходит, разговаривает, видит сны и т. д., но у вас остается впечатление очень слабого действительно активного интереса к переменам, улучшениям, воспоминаниям, какому бы то ни было продвижению в лечении. Медленно выстраивается следующая картина — похоже, что аналитик — единственный человек в комнате, который активно беспокоится об изменениях, о прогрессе, о развитии, словно бы все активные части пациента спроецированы в аналитика. Если аналитик этого не осознает и потому не сосредоточивает свои интерпретации вокруг этого процесса, может возникнуть сговор, в котором аналитик тщательно, возможно, тактично, подталкивает пациента, пытаясь пробудить в нем интерес или внимание. Пациент отвечает кратко, лишь бы только тихо снова уйти в себя и оставить следующий ход за аналитиком, и большая часть психопатологии отыгрывается в переносе. Пациента постоянно оттягивает назад к безмолвному мертвенному параличу и почти полной пассивности. Когда живые части пациента остаются столь постоянно отщепленными, это значит, что вся его способность желать и ценить, чувствовать утрату и огорчение от нее и т. п., все то, что придает реальности целостным объектным отношениям, проецируется и пациент остается со своей зависимостью и без психологических средств борьбы с ней. Поэтому для меня понимание природы этой кажущейся пассивности в работе с такими пациентами обладают первичной технической значимостью. Более того, это значит, что при подобном отщеплении любви и инстинктов жизни пациент почти совершенно избегает амбивалентности и вины. По мере того, как состояние пациента улучшается, и он начинает становиться более интегрированным, а его отношения — более реальными, он начинает чувствовать острую боль, которая иногда ощущается почти физической — недифференцированной, но чрезвычайно сильной.
Мне кажется, что эти пациенты в младенчестве из-за своей патологии не просто отвернулись от своих фрустраций, ревности или зависти, впав в состояние замкнутости, и не были способны гневаться и кричать на свои объекты. Полагаю, они замкнулись в тайном мире насилия, где часть их самости была направлена на другую часть, а части тела идентифицировались с частями объектов-обидчиков, и это насилие подверглось сильной сексуализации, было мастурбаторным по своей природе и зачастую выражалось физически. Это можно наблюдать, например, когда ребенок бьется головой о предметы, сжимая руки, вгоняет ногти в ладони, теребит себя за волосы, мусоля и перебирая их, пока ему не станет больно, и именно это мы усматриваем в словесном брюзжании, которое все не прекращается. Когда мы проникаем в эту область, и такие пациенты оказываются способными распознать, обычно поначалу с большим затруднением и негодованием, возбуждение и наслаждение, которые они получают от этих видимых атак на себя, они обычно могут демонстрировать нам свою особую личную склонность. Один из моих пациентов-юношей из этой группы все еще теребил себя за волосы и перебирал их, когда анализ шел хорошо. Другой, мужчина постарше, который говорил о том, сколько времени поглощает его брюзжание, когда приходил в сильное расстройство, ложился на пол, пил и включал свое радио как можно более громко, словно его захватила дикая оргия ритмического телесного переживания. Мне кажется, будучи младенцами, эти пациенты вместо того, чтобы продвигаться вперед и использовать реальные отношения, контакт с людьми или телами, по-видимому, погрузились в себя и проживали свои отношения таким вот сексуализированным образом, в фантазии или фантазии, выражаемой насильственными телесными действиями. Значит, это глубоко мазохистическое состояние имеет власть над пациентом гораздо более сильную, чем тяга к человеческим отношениям. Иногда это следует рассматривать как аспект действительной перверсии, в других случаях — как часть перверсии характера.
Вероятно, заметно, что в этой статье я не пыталась обсудить защитную ценность зависимости, но есть один аспект данной проблемы, о котором я хотела бы упомянуть, прежде чем поставить точку. Он касается мучения и выживания. Ни один из пациентов, которых я помню как выраженно принадлежащих к этой группе зависимости, не пережил в детстве на самом деле по-настоящему плохих историй, хотя психологически, в некоторым смысле, почти что точно пережил — например, нехватку теплого контакта и настоящего понимания, а иногда — очень насильственное поведение родителей. Однако в переносе у вас, как я показала, возникает ощущение, что вас выталкивают на край пропасти, и как пациент, так и аналитик испытывают мучения. От затруднений, которые испытывают эти пациенты при ожидании и осознании промежутков, осознании даже простейшего типа вины, я получила впечатление, что подобный потенциально депрессивный опыт они пережили во младенчестве как ужасную боль, которая переходит в муку, и что они попытались избежать этого, приняв муку, причиняя душевную боль себе самим и встраивая ее в мир перверсивного возбуждения, и это неизбежно препятствует всякому действительному продвижению к депрессивной позиции.
Нашим пациентам очень трудно счесть возможным оставить подобные ужасные восторги ради сомнительных удовольствий реальных отношений.