Кстати о птичках
Тема сиротства представлена у Достоевского в самых разных образах, как будто эта краска – самая яркая, самая «звучащая», надежная, архетипическая. Действительно, Сирота находит отклик во всех, независимо от возраста, пола и положения; ведь Сирота – свидетельство расставания, смерти и глубокой уязвимости, отсутствия нужности, востребованности, принадлежности. Но если лишённость, отсутствие, нехватка маркируют Сироту, то, значит, все, чего он лишен – когда-то было в наличии и присутствует в психике. Глубинный образ птицы, одновременно вмещающий и сиротскую уязвимость и способность к пению и щебетанию, человеческую жалость и одновременно бесчеловечность, изнутри подсвечивает роман.
Роман «Подросток» – о том, как герой компенсирует свое сиротство. Основная задача Аркадия Долгорукого – перестать быть сиротой, справиться со своей ненавистной сиротской частью. Чувства, испытываемые им по отношению к сиротству, выражаются в птичьих образах – гнезда как символа семьи, канарейки как символа женщины, а также соловья, ворона, сокола, воробушка и голубка. Все это неочевидным образом щебечет, щелкает, летает или же молчит, создавая определенный шумовой и зрительный фон романа. В Рукописных редакциях к роману «Подросток» обнаруживаются два ярких образа, которые далее не вошли в основной текст романа – это «мальчик с птичкой» и «озябшая девочка». «Мальчик с птичкой» (иногда «мальчик с канарейкой») преобразовался в мальчика из рассказа Макара Долгорукого (а девочка – возможно, в Риночку). Череда брошенных детей в «Подростке» – Риночка; заблудившийся мальчик, который встретился Аркадию на улице; мальчик, которого взял на воспитание купец Скотобойников; ребенок Лидии (в рукописных редакциях он умер или родился недоноском, как старый князь Сокольский); наконец, мальчик с канарейкой из Рукописных редакций, все эти осиротевшие дети – внутренние образы самого Аркадия Долгорукого.
Обнаружить собственную идентичность возможно только во взаимодействии с другими, в первую очередь, с родительскими фигурами, которые всегда остаются первыми людьми в человеческой жизни. Через них формируется внутренний образ семейного гнезда – безопасного места, где выкармливается птенец, где отогревается душа-птица. Макар Долгорукий и Версилов, два скитальца, не могут постоянно находиться в семейном гнезде, и все же постоянно возвращаются (неудивительно, что оно у них – на двоих одно). Для Макара настоящее гнездо – это Россия, по которой он странствует. Версиловское чувство «великого сиротства» каким-то образом цепляется за птицу: птица-тройка, родившаяся у бойкого народа, неизвестно куда несется, словно никто не управляет ею, оставляя по обочинам сирот.
Аркадий, с детства оставленный своей семьей и возвратившийся в семью в девятнадцать лет, сталкивается с тем, что его фантазии об отце, который все детство был основной его спасающей внутренней фигурой, не соответствуют реальности. Но эти фантазии помогли ему выжить в тех разрушительных условиях, в которые он попал. Вся исповедь Аркадия Долгорукого – о том, как юноша осознает семейную реальность, в корне отличающуюся от той, какой он себе ее представлял. По сути, «Подросток» – это роман об обнаружении собственной идентичности, которое случается в процессе изложения истории. Пересказав важные для себя события, Подросток становится Взрослым. Но для этого ему пришлось отделить внешнее от внутреннего, свои фантазии о любящих и заботливых родителях от реальности, где обнаружилась дисфункциональная семья и в роли ребенка, о котором все заботятся и вокруг которого все вращается, оказался глава семейства Андрей Версилов.
Границы семейства Подростка размыты до невозможного: Аркадию чрезвычайно трудно понять, кто же он сам и кто его отец. Будучи сыном Версилова, он носит фамилию «Долгорукий», принадлежащую бывшему дворовому Версилова, Макару Долгорукому, который формально остается мужем Софьи. Более того, окружающие путают его отчество – то он Аркадий Макарович, то – Аркадий Андреевич; у него «адская» не только фамилия, но и отчество. Но подспудно звучащая мелодия истории Марии и Иосифа придает глубокий внутренний смысл чрезмерной странности и запутанности взаимоотношений семьи. История Иосифа и Марии тоже со стороны не выглядела благообразной, но за неблагообразием часто скрывается что-то, что важнее благообразия.
Сокол: хищный тип
Когда Подросток начинает рассказ о себе, он одержим желанием спасать и преследовать. Он оказывается обладателем двух документов, которые позволяют ему разоблачить или спасти самого любимого человека – отца своего Версилова. Особенно ценен документ, написанный генеральшей Ахмаковой, – о том, что она хочет взять в опеку своего отца, старого князя Сокольского, если же отец узнает об этом, он лишит ее наследства. Аркадий намерен преследовать Ахмакову, и, конечно, влюбляется в свою жертву. И вот, благодаря документам, зашитым в его курточке, он получает власть над самой идеальной фигурой своих детских фантазий, над отцом своим Версиловым, и над женщиной, на которую Версилов крепко завязан.
В его семье все также заняты спасением и преследованием – так, по крайней мере, видит ситуацию Аркадий. Версилов преследует Ахмакову (так понимает поначалу его чувства Подросток), Софья спасает Версилова, Макар Долгорукий и Татьяна Павловна Пруткова спасают семью (своего рода родительская пара), Лиза спасает князя Сережу Сокольского… Версилов, не оставивший в своем «гнезде» места никому из «птенцов», чуть только заводятся или обещаются деньги, пытается спасать других, чужих «птенцов». Многие спасательские проекты заканчиваются трагически: умерла Лидия, повесилась Оля, да и за всех, кому Версилов хотел причинить добро, неспокойно. Женщины вокруг Версилова страдают и гибнут, каждая на свой лад – но непременно выбирают возможность быть рядом с ним. Даже Татьяна Павловна Пруткова, основная хранительница «гнезда», тайно в него влюблена.
Список можно продолжить – Крафт спасает экологию (но изничтожает самого себя). Старый князь Сокольский спасает своих воспитанниц – наделяет их приданым. Одна из них – Анна Андреевна – хочет получить в мужья самого благодетеля, и вот она спасает его от коварной дочери, будучи сама не менее коварной его «дочерью». Дочери бывают коварны, но сыновья бывают верны своим отцам – может быть, поэтому эта история так важна для Аркадия?
Чтобы выжить в своих тяжелых детских обстоятельствах, Аркадий выдумал себе идеального отца, который однажды придет и заберет его – спасет («Но ведь оказывается, что этот человек – лишь мечта моя, мечта с детских лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой, упавший столь ниже моей фантазии» [Достоевский 1972-1990: XIII, 62]. Эту ситуацию Подросток отыгрывает после с Риночкой, когда фактически удочеряет младенца-подкидыша. Но Риночка у него умерла – как умерла у Версилова Лидия, а потом Оля. Как и Версилов, он только учится выдерживать испытание властью, которая коренится в самой природе спасательства. Спасатель властвует над спасенным, он хочет «спасти под себя».
Соловей: тут двойник
А что же собачка Альфонсинки, с которой не расстается похищенный князь Сокольский? Или еж, который останавливает мальчика, в ужасе бегущего к реке от своего преследователя? Крохотное существо, о котором может заботиться даже такой маленький ребенок, которому можно отдать любовь (но и взять в свою власть). Мелкие существа символизируют ту детскую сторону души, которая нуждается в вечном утешении, которая без ухода быстро погибнет, а при наличии любви и заботы расцветет и запоет. Одомашненные птички, живущие в клетках на радость своим хозяевам, – о ком еще может заботиться маленький мальчик? Он может поймать и приручить для себя канарейку или чижика. Но мальчики позапрошлого и прошлого века ловили птичек не только для любви и заботы – это был доступный заработок, интересный бизнес.
Тема домашних питомцев раскрывает двойственность человека. Еще один мальчик Достоевского с птичьей фамилией, Илюша Снегирев, жестоко обошелся с бездомной собакой Жучкой. А в романе «Идиот» Коля Иволгин дважды поссорился с Лизаветой Прокофьевной: «В первый раз спор вышел из-за “женского вопроса”, а второй раз из-за вопроса, в которое время года лучше ловить чижиков» [Достоевский 1972-1990: VIII, 157].
Глава из книги Дональда Калшеда «Внутренний мир травмы» с эпиграфом из «Братьев Карамазовых» начинается так: «Глубинная психология берет свое начало в открытии того факта, что человеческая личность содержит в себе не один, а два (и даже больше) центра организации и идентичности. К середине девятнадцатого века последователями Мессмера, практиковавшими гипноз и “животный магнетизм”, было опубликовано множество замечательных работ с яркими описаниями случаев раздвоения личности или множественной личности, состояний сомнамбулической одержимости, каталепсии и других форм “дипсихизма” […]. Эти исследования наглядно продемонстрировали, как в измененном состоянии сознания вторичное эго-состояние, со своей собственной полноценной жизнью, берет контроль над повседневной личностью индивида» [Калшед: 119].
В «Подростке» наглядно представлена одержимость Версилова двойником, причем явственно обнаружен постепенный переход его во власть вторичного эго-состояния (по выражению Калшеда). И тут не обошлось без мелькания птичьего образа: объясняя Софье свое отсутствие на похоронах Макара Долгорукого, перед тем, как разбить образ, Версилов говорит: «Я знал однажды одного доктора, который на похоронах своего отца, в церкви, вдруг засвистал. Право, я боялся прийти сегодня на похороны, потому мне с чего-то пришло в голову непременное убеждение, что я вдруг засвищу или захохочу, как этот несчастный доктор, который довольно нехорошо кончил…» [Достоевский 1972-1990: XIII, 409].
Засвистать, забыв о присутствии смерти, конечно же, может соловей, который, как известно, исполняет свои трели в брачный период, и поет как о счастье, так и о печали, совмещая жизнь и смерть, смерть и любовь. Соловей часто поет над могилами и что-то сообщает об умерших. Вспоминается попытка Аркадия осмыслить, как его мать полюбила отца: «Почем знать, может быть она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами» [Достоевский 1972-1990: XIII, 12].
Сон Свидригайлова и сон Подростка
«Множественность личности» ярче всего выражена в сновидениях, когда желания и фантазии неподцензурно выходят на свободу. Итак, Аркадий Долгорукий заранее влюбляется в Ахмакову, так как фантазийно она в полной его власти. Обычно сновидения играют огромную роль в романах Достоевского, но Аркадий видит очень мало снов. Тот факт, что он вообще видит и запоминает сны, подчеркивается особо: «Всю ту ночь снилась мне рулетка, игра, золото, расчеты. Я все что-то рассчитывал, будто бы за игорным столом, какую-то ставку, какой-то шанс, и это давило меня как кошмар всю ночь» [Достоевский 1972-1990: XIII, 251]. Припоминается свидригайловский «кошемар во всю ночь».
Полагаю, что малое количество снов связано с тем, что повествование ведется от первого лица, и сам Подросток не придает большого значения своим сновидениям, желая держаться ближе к рациональному, контролировать себя. Поэтому два его развернутых сновидения связаны с какими-то нештатными ситуациями: первый сон, где разворачивается его детский эпизод свидания с мамой, он видит, когда «стукнулся о землю затылком и, должно быть, минуту или две пролежал без сознания» [Достоевский 1972-1990: XIII, 269], после чего задремал на улице, завернувшись в шубу. В этом сновидении он видит Софью, которая навещала его раз в несколько лет, за что он с ней на том свидании чрезвычайно холодно обращался, но после плакал от тоски, целуя ее платочек.
Второе сновидение Аркадия – тоже скорее галлюцинация: «Со мной случился рецидив болезни; произошел сильнейший лихорадочный припадок, а к ночи бред» [Достоевский 1972-1990: XIII, 305]. В этом сновидении Аркадий также преследует Ахмакову, а прекрасная Катерина Николаевна, подобно девочке из сна Свидригайлова, вдруг оборачивается «бесстыжей женщиной».
О, прочь это низкое воспоминание! Проклятый сон! Клянусь, что до этого мерзостного сна не было в моем уме даже хоть чего-нибудь похожего на эту позорную мысль! Даже невольной какой-нибудь мечты не было (хотя я и хранил документ зашитым в кармане и хватался иногда за карман с странной усмешкой). Откудова же это все явилось совсем готовое? Это оттого, что во мне была душа паука! Это значит, что все уже давно зародилось и лежало в развратном сердце моем, в желании моем лежало, но сердце еще стыдилось наяву, и ум не смел еще представить что-нибудь подобное сознательно. А во сне душа сама все представила и выложила что было в сердце, в совершенной точности и в самой полной картине и – в пророческой форме. И неужели это я им хотел доказать, выбегая поутру от Макара Ивановича? Но довольно: до времени ничего об этом! Этот сон, мне приснившийся, есть одно из самых странных приключений моей жизни [Достоевский 1972-1990: XIII, 306–307].
Очевидно, что та Катерина Николаевна Ахмакова, которую обрисовал Подросток, невнятная по сравнению с яркими образами других инфернальниц Достоевского, является идеализированной эманацией Аркадия. Женщина, поставленная в соответствующие обстоятельства, вполне могла повести себя по сценарию Ламберта. Но нам важно то, что происходит в душе Подростка: на словах ненавидя женщин, он их глубоко идеализирует, не удерживая одновременно их святые и инфернальные стороны. Как и Софья, Ахмакова остается для него хорошим объектом, а всю плохость Аркадий берет себе: у него «душа лакея», «душа паука», он жесток по отношению к матери и к Ахмаковой.
Расстрел канарейки
Птицы, особенно семейства вьюрковых – чижи, щеглы, и канарейки (как и всякая живая мелочь с большим разнообразием значений – ежи, тараканы, пауки) сопровождают героев Достоевского, словно обозначая ту глубину маленького, детского, откуда черпается образность и смыслы. Певчие птички отличаются хрупкостью, малостью, кроме того, они способны жить в неволе. Канареек, вьюрковых с Канарских островов, завезли в Россию из Германии. «Канарейку из-за моря Привезли, и вот она Золотая стала с горя, Тесной клеткой пленена. Птицей вольной, изумрудной Уж не будешь, – как ни пой Про далекий остров чудный Над трактирною толпой» [Бунин: 369]. Это была самая популярная в ХIХ веке домашняя певчая птица. Канареечные заводы, обучение пению, охота, выставки – все это стало популярным бизнесом. Симпатичная поющая тварь, поддающаяся дрессировке и разведению, сделалась частью уютного дома, клетка с канарейкой означала присутствие ухаживающей женщины, хранящей хрупкость птички. Как всякое одомашненное существо, канарейка символизирует значимые внутренние части, связанные с материнским пространством. «Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните – чтоб коммунизм канарейками не был побит» – призвал Маяковский к поступку, чрезвычайно схожему с тем, что сделал с канарейкой Ламберт. Обывательский быт – «всасывающее начало» – вызывает страх победы женского над тем детско-мужским, игровым началом, которое воплощено в домашнем пении послушливой канарейки.
За женской детскостью и беззащитностью, воплощенной символически в невинной желтой птичке, часто скрываются власть, предательство, распутство, все то, с чем встретился Аркадий в самом раннем своем детстве. Поэтому у Аркадия естественный интерес к женщинам замаскирован бурным негодованием, он необыкновенно возмущен бытовым поведением женщин:
Всякий из мужчин знает правую сторону, сойдутся и разойдутся, он вправо и я вправо. Женщина, то есть дама, – я об дамах говорю – так и прет на вас прямо, даже не замечая вас, точно вы уж так непременно и обязаны отскочить и уступить дорогу. […] И после того кричат, что они принижены, и требуют равенства; какое тут равенство, когда она меня топчет или напихает мне в рот песку! […] Да, потому что они неприлично одеты, это только развратный не заметит. В судах же запирают двери, когда дело идет о неприличностях; зачем же позволяют на улицах, где еще больше людей? Они сзади себе открыто фру-фру подкладывают, чтобы показать, что бельфам; открыто! Я ведь не могу не заметить, и юноша тоже заметит, и ребенок, начинающий мальчик, тоже заметит, это подло [Достоевский 1972-1990: XIII, 25).
Но все это лишь вступление для того, чтобы рассказать историю о том, как они с Ламбертом ходили к публичной женщине, которую Ламберт избивал хлыстом, а перед этим купили канарейку, которую Ламберт расстрелял, и она «разлетелась на сто перушков». Этому событию предшествовала история о том, как мать Ламберта изменяла отцу Ламберта с аббатом Риго, и как все это переживал Ламберт, такой же подросток, «мальчик с птичкой», как и Аркадий.
«Он привязал канарейку ниткой к сучку и из двух стволов в упор, на вершок расстояния, дал по ней два залпа, и она разлетелась на сто перушков» [Достоевский 1972-1990: XIII, 27].
Потом мы воротились, заехали в гостиницу, взяли номер, стали есть и пить шампанское; пришла дама… Я, помню, был очень поражен тем, как пышно она была одета, в зеленом шелковом платье. Тут я все это и увидел… про что вам говорил… Потом, когда мы стали опять пить, он стал ее дразнить и ругать; она сидела без платья, он отнял платье, и когда она стала браниться и просить платье, чтоб одеться, он начал ее изо всей силы хлестать по голым плечам хлыстом. Я встал, схватил его за волосы, и так ловко, что с одного раза бросил на пол. Он схватил вилку и ткнул меня в ляжку. Тут на крик вбежали люди, а я успел убежать. С тех пор мне мерзко вспоминать о наготе; поверьте, была красавица [Достоевский 1972-1990: XIII, 28–29].
Первая информация, которую Подросток усваивает о женщинах – что они перелетны, обманчивы, оставляют, улетают, они непостоянны. Такова была его мать. Некоторая странность и птичье равнодушие как свойство именно женское неочевидно сквозит на страницах романа: «Все эти ласковые лица, которые меня так любят, – вдруг стали неприступны; зашали я, и меня тотчас унесут. Даже бедная няня моя, придерживая меня рукой и не отвечая на мои крики и теребенья, загляделась и заслушалась точно райской птицы» [Достоевский 1972-1990: XIII, 86]. Это детские впечатления Версилова о женщинах, которые занялись шитьем, и эта работа оказалась для них важнее младенца. Но и взрослым человеком «бабий пророк» способен жить лишь в свете многочисленных любящих женских взглядов, направленных на него.
А «металлический голос» Ахмаковой? Голоса птиц иногда описываются знатоками как имеющие металлический оттенок. Это часть ее бесчеловечности, сфинксоподобности. Мифологические полуженщины-полуптицы, как известно, коварны: они сладкоголосы, и путники заслушиваются их пения и становятся их жертвами. Эти хтонические существа в диапазоне от сирен до гарпий внушают одновременно ужас и желание. Отсюда – птичьи черты «бельфам».
Для Подростка очень важен печальный опыта Ламберта, с которым произошло примерно то же самое, что произошло и еще раз произойдет с Аркадием. Как Ламберта обманули его мать и аббат Риго, так обманули когда-то Аркадия его родители и еще раз обманут и используют Версилов и Ахмакова. Разговоры Версилова с ним и приходы к нему в гости с затаенной целью выведать правду о документе очень похожи на то, как аббат Риго нежно прижимает к сердцу маленького Ламберта.
Вот один из рассказов Аркадия о своем однокашнике: «Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду, а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным ни полена не даст» [Достоевский 1972-1990: XIII, 49]. Это фантазия обиженного мальчика о возможности распоряжаться ресурсом как угодно, о свободе, о власти над другими. Хочу – казню, хочу – милую. Аркадий чувствует много общего с Ламбертом, потому что тот изгой, француз в России. Как Ламберт утащил деньги у матери, утверждая, что они все равно его, так Аркадий берет деньги у князя Сережи, полагая, что это деньги Версилова. Аркадий в чем-то настоящий сын своего биологического отца, привыкшего распоряжаться чужим как своим.
Когда Ламберт привязывает ниткой канарейку и расстреливает ее, это похоже не только на расстрел причастия в очерке «Влас», но и на покупку мальчиками ежа в «Идиоте». Мимо таких зверушек невозможно пройти равнодушно, но их беззащитность взывает к разным действиям. Канарейку казнили за всю женскую подлость, а еж сделался примиряющим подарком, но так или иначе оба живых существа оказались во власти покупателей.
Расстрел канарейки, который осуществляет Ламберт, – символическое убийство женского и детского. Мужчина с ружьем расстреливает свое самое уязвимое – и остается в одиночестве. Женщина – канарейка: вот так в нее можно (и нужно) пальнуть. Аркадий хочет быть как Ламберт, хочет уничтожить женщину, которая предает, как мать Ламберта. В его случае предает (плохая мать) Катерина Ахмакова (тогда Софья Долгорукая – хорошая мать, а что она его бросила в детстве и не могла защитить ни от чего, в том числе от унижений Тушара, не считается).
Перышко – самая невесомая и легкомысленная часть птички: «Он схватил ее, бесчувственную, с неимоверною силою поднял ее к себе на руки, как перышко, и бессмысленно стал носить ее по комнате, как ребенка» [Достоевский 1972-1990: XIII, 445].
И одновременно опасно состоять из одних перышек – как они разлетятся – так ничего и не останется. В рукописных редакциях: «Я зашел в трактир, закат в окно, и сел думать. Я был встревожен, разбит и разлетел(ся) на 100 перушек» [Достоевский 1972-1990: XVI, 237].
Старый князь безумен – из-за своего доверия этой слабой части, подчинения ей. Он наделяет наследством девушек-воспитанниц, он одержим женско-детской стихией, он говорит о детях, которые «точно Ангелы Божии или прелестные птички» [Достоевский 1972-1990: XIII, 28]. Именно одна из воспитанниц его и проявляет коварство, похищает его, делает его беспомощным. На сочувственную фразу старого князя Сокольского: «Я всегда был убежден, что в твоем детстве было очень много несчастных дней» [Достоевский 1972-1990: XIII, 28]. Аркадий злится, потому что это делает его ребенком, канарейкой, а он так долго рассказывал о том, как расстреливал вместе с Ламбертом канарейку и как вступился все-таки за обижаемую проститутку. И тут же делает слабым и импотентным князя: «Какой вы, князь, расслабленный! И точно у вас у самих дети. Ведь у вас нет детей и никогда не будет» [Достоевский 1972-1990: XIII, 28]. При этом он как будто забывает, что у князя есть дочь, и владеет эта дочь особенною силой. А у него в курточке зашито такое оружие против этой силы, что Ахмакова вполне может разлететься на сто перушков: он владеет документом, в котором дочь объявляет безумным своего отца, чтобы завладеть его наследством.
Голубок и материнские фигуры
Аркадий долго и подробно рассказывает историю Версилова и Софьи, чтобы оправдать мать и прояснить самому себе, почему его отправили вон из семьи, в чужие люди: «Скажу лишь, что год спустя после Макара Ивановича явился на свете я, затем еще через год моя сестра, а затем уже лет десять или одиннадцать спустя – болезненный мальчик, младший брат мой, умерший через несколько месяцев. С мучительными родами этого ребенка кончилась красота моей матери, – так, по крайней мере, мне сказали: она быстро стала стареть и хилеть» [Достоевский 1972-1990: XIII, 13].
«Родив меня, мать была еще молода и хороша, а стало быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется, был всему помехою, особенно в путешествиях. Вот почему и случилось, что до двадцатого года я почти не видал моей матери, кроме двух-трех случаев мельком. Произошло не от чувств матери, а от высокомерия к людям Версилова» [Достоевский 1972-1990: XIII, 14].
Поскольку дети портят свою мать, вредят здоровью, мешают всему, у Софьи и Аркадия не так много общих воспоминаний - мать крайне редко навещала оставленного в чужих людях сына. И все же у них есть общий голубок:
Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потом иногда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, а вас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церкви раз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летом было, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…
– Господи! Это все так и было, – сплеснула мать руками, – и голубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!» [Достоевский 1972-1990: XIII, 92].
Аркадия отправляют в пансион Тушара, где он выясняет о себе весьма драматические подробности: оказывается, он вовсе не тот, кем себя считает, он – незаконнорожденный. Тушар не получил прибавки, требуемой за незаконнорожденность Аркадия, и начал издеваться над ним:
Тут как раз налетел Тушар, схватил меня за вихор и давай таскать. «Ты не смеешь сидеть с благородными детьми, ты подлого происхождения и все равно что лакей!». И он пребольно ударил меня по моей пухлой румяной щеке. Ему это тотчас же понравилось, и он ударил меня во второй и в третий раз. Я плакал навзрыд, я был страшно удивлен. Целый час я сидел, закрывшись руками и плакал-плакал. Произошло что-то такое, чего я ни за что не понимал. Не понимаю, как человек не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийся освобождению русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка как я. Впрочем, я был только удивлен, а не оскорблен; я еще не умел оскорбляться. Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь, то меня простят и мы опять станем все вдруг веселы, пойдем играть на дворе и заживем как нельзя лучше. [Достоевский 1972-1990: XIII, 97].
Отцы и деньги
В общем разговоре Версилов как бы отрекается от своего отцовства: «А между тем все это вздор и гнусная клевета: ты законнорожденный, Долгорукий, сын Макара Иваныча Долгорукого, человека почтенного и замечательного умом и характером. Если же ты получил высшее образование, то действительно благодаря бывшему помещику твоему Версилову, но что же из этого выходит?» [Достоевский 1972-1990: XIII, 103].
Между тем Аркадий в самом начале своих записок сообщает, что главным героем будет его отец – Андрей Версилов: «Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собой все мое будущее, этот человек даже теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой» [Достоевский 1972-1990: XIII, 6].
В романе чередой проходят образы различных отцов – словно можно их выбирать как в магазине. И они не похожи на Версилова, который не интересуется своим сыном, не испытывает к нему никаких чувств – его невозможно заставить любить, стыдиться, переживать за сына, ему невозможно отомстить своей гибелью. Два образа из пересказанных Аркадием историй характеризуют противоположные полюсы спектра чувств, которые можно испытывать к детям. Подростку очень важна история об отце, потерявшем двух своих дочерей и умершем от горя. Он испытывал к детям такую любовь, что не мог без них физически существовать, и единственное, что могло бы спасти его – это их возвращение (воскрешение).
Второй образ – это Максим Иванович Скотобойников, пожелавший стать отцом мальчику, которого перед этим лишил крова, братьев и сестер, которого велел жестоко наказать розгами. Максим Иванович хочет подарить мальчику новую судьбу, искупить вину свою, но на самом деле берет его, чтобы мучить, чтобы искоренить в нем характер его отца, который видит в нем: «это у него отцовский характер» [Достоевский 1972-1990: XIII, 317]. В этом мальчике много живости, резвости, неуклюжести и неуместности самого Аркадия. Кажется, ненависть Скотобойникова представляется Подростку более привлекательной, нежели абсолютное равнодушие, с опытом которого столкнулся он сам.
Между этими двумя полюсами располагаются другие внутренние образы отцов, которые Аркадий бережно хранит и перебирает в своей душе, собирая их из жизни, из историй, из литературы.
Ребенок, наделенный чуткостью, понимает, что отец – тот, кто его выбрал: отец всегда продукт культурный, поскольку природного отца недостаточно. Ребенок должен в любом случае «искать» родителя, и, даже если таким образом он вновь найдет своего биологического отца, выбрать его в свою очередь. В противном случает он направится к отеческой фигуре инициации, наставнику, которого даст ему история. С точки зрения символов потребность, которая привела к поиску, останется той же [Зойя: 254].
Придумывание Подростком неприятного, занудного, ворчливого и мелочного отца, и ворчать и мелочничать за него – удивительная способность психики создавать нужные образы. Он подробно расписывает, как не изнашивать костюм, как питаться водой и хлебом: «Щетки сукно не боится, говорю достоверно, а боится пыли и сору. Пыль – это те же камни, если смотреть в микроскоп, а щетка, как ни тверда, все та же почти шерсть. Равномерно выучился я и сапоги носить: тайна в том, что надо с оглядкой ставить ногу всей подошвой разом, как можно реже сбиваясь набок. Выучиться этому можно в две недели, далее уже пойдет бессознательно. Этим способом сапоги носятся, в среднем выводе, на треть времени дольше. Опыт двух лет» [Достоевский 1972-1990: XIII, 69]. Можно ли представить, что этот бред несет мальчик лет пятнадцати-шестнадцати?
«Главное, не рисковать, а это именно возможно только лишь при характере. Еще недавно была, при мне уже, в Петербурге одна подписка на железнодорожные акции; те, которым удалось подписаться, нажили много. Некоторое время акции шли в гору. И вот вдруг не успевший подписаться или жадный, видя акции у меня в руках, предложил бы их продать ему, за столько-то процентов премии. Что ж, я непременно бы и тотчас же продал. Надо мной бы, конечно, стали смеяться: дескать, подождали бы, в десять раз больше взяли. Так-с, но моя премия вернее уже тем, что в кармане, а ваша-то еще летает» [Достоевский 1972–1990: XIII, 70].
Среди его героев – Скупой рыцарь, чей монолог Аркадий знает наизусть. Фигуры и сюжеты монолога многое для него значат: живой труп, у которого сын крадет ключи от подвала, где хранится выстраданное богатство – разве это не напоминает чем-то владение документом, который может «оживить» властью скудную жизнь Версилова? Деньги связаны с тремя сюжетами: воины, принесшие по горсти земли и воздвигшие этим малым трудом холм, с которого царь «мог с вышины с весельем озирать» происходящее (для веселья надо быть на высоте, возвыситься); вдова-притворщица с тремя детьми, принесшая мужнин долг; Тибо, вор, грабитель и возможный убийца, примеривание к себе роли убийцы: «Нас уверяют медики…»
«Малый труд» и даже воровство и убийство – вот какие сюжеты и ходы видит для себя Аркадий. «“У меня-то украдут? Да я сам боюсь, у кого б не украсть!” – слышал я раз это веселое слово на улице от одного проходимца» [Достоевский 1972-1990: XIII, 69]. Естественно, он переживает себя как «дрянь», «ничтожество», а на обратной стороне – Ротшильд, «трезвый и твердый схимник, зорко всматривающийся в мир» [Достоевский 1972–1990: XIII, 76].
«В том-то и «идея» моя, в том-то и сила ее, что деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество. Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат как Ротшильд, – кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне со своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренне, станут считать меня под конец красавцем. […] Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила» [Достоевский 1972–1990: XIII, 74].
Переживая себя «бездарностью и незаконностью», Аркадий пытается в мечтах исправить это положение стать выше всех, стать «трезвым и твердым схимником, зорко всматривающимся в мир». А на оборотной стороне «трезвого схимника», «скупого рыцаря» и «немецкого фатера», конечно же, абсолютная противоположность – разнузданное потребление, пьянство, игра, да еще на чужие деньги: Аркадий играет на деньги князя Сережи Сокольского, воображая, что это деньги Версилова. Это его бессознательная месть. Он как будто пытается деньгами измерить свои амбивалентные чувства к Версилову – одновременной любви и глубокой обиды.
Сложные амбивалентные переживания Аркадием себя изнутри поддерживаются двумя птичьими образами – врана и воробья.
Воробей и вран
В славянском фольклоре (далее излагается по книгам [Левкиевская; Гура]) птицы делились на чистых и нечистых. Важные для романа птицы – ворон и воробей – относятся к нечистым.
Воробей чириканьем выдал Христа его гонителям. К тому же он ворует, поэтому птицы сковали ему лапки, и он только прыгает. Вот как проявляется образ плутоватого воробья.
Аркадий пришел к гимназическому товарищу Ефиму Звереву, чтобы просить его быть секундантом – он собирается драться с князем Сокольским за пощечину, которую тот дал Версилову в Эмсе: «Он (Ефим. – М.Л.) сидел и слушал, по обыкновению своему нахохлившись, как воробей в клетке, молчаливый и серьезный, одутловатый, со своими взъерошенными белыми волосами» [Достоевский 1972-1990: XIII, 113]. Ефим также является в романе ходящим по двору на ходулях.
Татьяна Павловна: «Сам-то небось тоже, как воробей, влюблен – отец с сыном в один предмет! Фу, безобразники» [Достоевский 1972-1990: XIII, 394].
«А так как времени терять уже было нельзя, то, надеясь на свое могущество, Анна Андреевна и решилась начать дело и без документа, но с тем, чтобы доставить князя прямо ко мне – для чего? А для того именно, чтобы тем же самым шагом накрыть и меня, так сказать, по пословице, одним камнем убить двух воробьев» [Достоевский 1972-1990: XIII, 404].
Образ ворона связан с образом «схимника, зорко всматривающегося в мир». Мелкий воробей ворует, собирает, разбазаривает, а вран ни в чем не нуждается, он воплощает мудрость и отстраненность: «Одно сознание о том, что в руках моих были миллионы и я их бросил в грязь, как вран, кормило бы меня в моей пустыне. Я и теперь готов так же мыслить. Да, моя “идея” – это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе. Вот моя поэма! И знайте, что мне именно нужна моя порочная воля вся, – единственно чтоб доказать самому себе, что я в силах от нее отказаться» [Достоевский 1972-1990: XIII, 76].
Ворон «…хтоничен, демоничен, связан с царством мертвых и со смертью, с кровавой битвой (особое развитие получает мотив выклевывания В. глаз у жертвы), выступает вестником зла» [Мифы народов мира: 245], ворон «…в частности, выполняет посреднические функции между мирами – небом, землей, загробным (подземным или заморским) царством, являясь, таким образом, медиатором между верхом и низом» [Там же: 245].
Вороны вывелись из щепок и стружек, которые остались от волка, когда дьявол выстругивал его из дерева. К тому же ворон хотел выпить кровь, стекающую из ран распятого Христа, поэтому у него красный клюв. Еще ворон – вещая птица: он стережет клады, в гнезде у него камень, который делает его обладателя невидимым.
Невозможно не вспомнить о воронах Одина, которые служили его глазами: Хугин – «мыслящий» и Мунин – «помнящий». Каждый день они улетали, чтобы разузнать, что произошло в мире, и рассказать Одину, который всегда беспокоился, вернутся ли они назад. Вероятно, такая же древняя ненадежность ворона присутствует и в истории о ковчеге, когда ворона тоже послали узнать, близко ли земля, а он не вернулся. В наказание и сделался черным.
Мысль и память действительно иногда не возвращаются к человеку. И в этом помогает запечатление произошедших событий чем, собственно, и занимается Подросток, записавший историю становления своей души. Потому и не понадобилось в полном объеме то, что отошло на второй план, превратилось в историю – ужасная гибель «мальчика с птичкой»: «И опять, в течение романа (и под конец все чаще и чаще) оставляя Подростка, обращаться отдельными главами и к другим лицам в рассказе от имени автора. Таким образом и будет раскрыт эпизод самоубийства мальчика с птичкой» [Достоевский 1972-1990: XVI, 64].