Глава из книги Луиса Кьоцца "Быть или не быть как люди?"
Фрейд (в работе «Некоторые типы характеров из психоаналитической практики») отмечает, что очень часто вина предшествует преступлению и определяет его совершение. Пытаясь создать иллюзию уменьшения чувства вины, его часто связывают с менее серьезным проступком. Однако несоразмерность испытываемой вины по отношению к этому проступку становится очевидной и не может быть скрыта. По этой причине этот способ становится нестабильным и, как в случае с клептоманией, должен повторяться снова и снова.
Речь идет, следовательно, о бессознательной вине, связанной с вытесненным биографическим эпизодом, которая проявляется как темное и расплывчатое чувство вины. В те моменты, когда эти чувства частично всплывают в сознании, они обычно символизируются разрушительными событиями, далекими или недавними, которые трудно переработать и которые придают бессознательной вине ее зловещую силу. Например, инженер может чувствовать, что его родители, оплатив его университетское обучение, остались без денег, чтобы помочь его брату. Это могло бы быть примером так называемой «биографической» вины.
Однако, если глубже проанализировать биографические воспоминания, которые «оправдывают» вину, становится очевидно, что она возникает еще до события, которому приписывается. Таким образом, истоки чувства вины теряются в «ночи времен», скрывающей, как сказал Софокл устами Эдипа, «темный след древней вины».
Маленький ребенок, помимо обрядов, предназначенных для избавления его от «первородного» греха, проявляет радость, свободную от чувства вины, которую мы обычно называем «невинностью».
Однако очень рано в его жизнь входят злонамеренность и стыд. Откуда они берутся? Прививают ли родители ребенку чувство вины? Возможно они открывают шлюзы, которые сдерживали бессознательную вину, являющуюся наследственным бременем? Бессмысленно утверждать, «метапсихологически», что это бремя эквивалентно «инстинктивному разделению влечений», высвобождающему влечение к смерти.
Мы входим в состояние младенчества с врожденной предрасположенностью устанавливать «новую» связь, наполненную значимостью, с тем, кого мы признаем, потому что жили внутри него. И так, когда кто-то (независимо от его качеств!) предлагает нам материнский уход, удовлетворяя эту неотложную потребность в нужный момент, мы можем выжить.
Таким образом, формируются эмоция и фундаментальное поведение, оставляющие неизгладимые следы в нашем характере, создавая отпечаток, который мы называем «привязанностью» и который, с точки зрения другого участника этой связи, называется «верностью».
С течением жизни этот «образ» переносится на других значимых людей, которые становятся теми, «ради кого мы живем». Так формируется чувство принадлежности в границах «родного» пространства, которого младенец желает и отсутствие которого переживает как покинутость и опустошение, доходящее до крайности архаического ужаса.
В наших первых связях (и в тех, что из них проистекают) мы учимся не только тому, как что-то делать, но прежде всего, что можно и чего нельзя делать (или даже желать), формируя таким образом наши идеалы и наше представление о мире. Когда мы приближаемся (адекватно или иллюзорным образом) к исполнению наших идеалов, наша самооценка, то есть ценность, которую мы сами себе приписываем, возрастает, а в противном случае снижается.
Те, кто знаком с психоанализом, вспомнят, что Фрейд (в «Введение в нарциссизм») выделяет три источника самооценки: остатки инфантильного нарциссизма (то есть любви Оно к Я), остатки первоначального всемогущества, подтвержденного опытом (в той мере, в какой человек считает, что реализовал свой идеал Я), и удовлетворение объектного либидо (т.е. исполнение желаний, испытываемых к тому, кого любишь).
Поскольку Оно действует как идеал Я, а всемогущество и удовлетворение желаний связаны с достижением этого идеала, все три фактора сходятся в стремлении сократить (реально или воображаемо) разрыв между Я и его идеалом. В результате самооценка снижается, когда этот разрыв увеличивается.
Когда идеальные цели (представляющие собой «лучший способ», которым мы можем вообразить достижение желаемого) остаются недостижимыми, мы сталкиваемся с двойной нехваткой: нам не хватает не только самого желаемого, но и силы, способной помочь его достичь. Хуже всего то, что эта нехватка может казаться постоянной. В ответ мы предпочитаем мысль «я не хотел» вместо болезненного осознания «я не смог».
В этих возможных сценариях, где «обретение» невиновности «оплачивается» признанием собственной беспомощности, мы предпочитаем чувствовать себя виноватыми, а не бессильными, потому что наше чувство беззопасности и самооценка страдают меньше, если нам чего-то не хватает не по причине неотвратимого стечения обстоятельств, а потому, что мы сами так решили.
Если снова задаться вопросом «откуда берётся чувство вины?», можно сказать, что она одновременно маскирует и бессознательно выражает нашу несостоятельность перед лицом нашей потребности исправить «нехватку», столь всеобъемлющую, что она становится неотъемлемой частью человеческого существования.
Метод комиссара Мегрэ не упускает из виду ни то, что открывается проницательному наблюдению, ни то, что наука устанавливает в лаборатории судебной полиции. Он также не пренебрегает рациональными путями, которые прокладывает интеллект, но суть его выдающегося мастерства заключается в интуитивной способности отождествлять себя с каждым из участников драмы. Эта способность напоминает нам о проницаемости опытного психоаналитика, улавливающего тончайшие нюансы переноса и контрпереноса.
[Мы знаем о самом Сименоне, что он похожим образом писал свои произведения. Известно, что он был одним из самых продуктивных авторов и свои произведения писал за очень короткий срок - максимум 5-7 дней, на написание ему требовалось меньше времени, чем на его перепечатку. Если писание вынужденно прерывалось, то он больше не возвращался к недописанному роману. Он ждал попадания в настроение героя, это мог быть запах, шорох, перемена погоды, когда вдруг герои возникали у него в голове и начинали жить своей жизнью и дальше он говорил, что остается только записывать.]
В «Мегрэ и тело без головы» Симено́н пишет:
«В последние годы появилась профессия, похожая на ту, которую он [Мегрэ] когда-то себе представлял: психоанализ, который стремится раскрыть человеку его подлинную личность».
Но задолго до этого, в «Первом деле Мегрэ», он писал (описывая комиссара): «Честно говоря, он не мог бы тогда сказать, какой другой профессии он отдает предпочтение. Еще мальчишкой, живя в деревне, он догадывался, что большинство людей занимаются не своим делом, что они сидят не на своих местах только потому, что не знают твердо, чем им заняться в жизни. И вот, представлял он себе, появляется человек умный, все отлично понимающий. Он должен быть одновременно и врачом, и священником, и с первого же взгляда уметь определять предназначение человека. К такому человеку ходили бы за советом, как к врачу. Он был бы в некотором роде исправителем судеб. Не только потому, что он умен. Собственно говоря, ему вовсе ни к чему быть необыкновенно умным. Просто он должен уметь смотреть на мир глазами того человека, с которым ему придется столкнуться».
Посмотрим теперь, что пишет Виктор фон Вейцеккер (в «Истории болезни»): «Физика предлагает аксиому, которая, безусловно, убедительна: там, где находится одно тело, не может одновременно находиться другое. Также нельзя находиться там, где стоит другой человек; кроме того, этот человек преграждает дорогу первому. Однако труднее осознать, что этот же человек также преграждает путь самому себе; что это принадлежит к подлинной сущности человеческого бытия, отличающей его от любого другого существа, которое было бы лишь телом. Тот факт, что человек препятствует самому себе, возможно, является тайной его беспокойства».
Поразительно, насколько совпадает этот плодотворный концепт Вейцеккера с тем, что описывает Симено́н в приведенном отрывке. Еще более удивительно, если учесть, что (как мы выяснили в книге «Для чего и для кого мы живем? Путь сновидений») это само-препятствие совпадает с жизненным кризисом, о котором мы поговорим позже.
Заметим, прежде всего, что это не только состояние демотивации, ощущение жизни без смысла, но и пребывание «вне себя», в состоянии отчужденности, расстройства, потери ориентации. Однако эти состояния, укорененные в глубинных эмоциях, не всегда проявляются в своей сырой форме, когда мы рассматриваем их с интеллектуальной точки зрения, она часто скрывает их.