Современные психоаналитические идеи о причинах насилия и агрессивного поведения

Насилие как метод предотвращения повторного переживания разбитого сердца

4.1. Различные типы насилия

Хотя концепция инстинкта смерти остаётся спорной, трудно утверждать, что агрессия не имеет никакого инстинктивного происхождения. Попытки объяснить агрессию исключительно в психологических терминах игнорируют важные данные из других дисциплин, включая этологию, генетику и биологические науки. Некоторые психоаналитики, таким образом, пытались интегрировать инстинктивные и реактивные модели агрессии в единую теорию или описывали различные формы агрессии. Ярость была выделена как специфическая форма агрессии, которая может проявляться как взрывное насилие (например, Hyatt-Williams, 1998; Kernberg, 1992; Kohut, 1972; Kutash, 1978; Menninger, 1963; Parens, 1993; Meloy, 1988a,b, 1992).

И Кернберг (Kernberg, 1992), и Кохут (Kohut, 1972) выделяют разные типы агрессии. Следуя другим авторам (Parens, 1993; Schafer, 1997; Shengold, 1991), которые подчеркивали роль болезненных аффектов, связанных с нарциссической травмой, в провоцировании ярости, Гиллиган (Gilligan, 1996) предположил, что все формы насилия вызываются чувствами стыда и унижения. Работая психотерапевтом с насильственными заключёнными в тюрьмах строгого режима в США, он был поражён тем, как часто, когда он спрашивал, почему преступник проявил насилие, они отвечали, что их «не уважали». Он считает, что их ранний опыт отвержения, жестокого обращения или ощущения, что они не существуют, предрасполагал их к повышенной чувствительности относительно исключения из группы, травли или игнорирования, что приводило к невыносимым чувствам стыда и унижения, которые необходимо было предотвратить с помощью насилия. Однако такие анекдотические данные, основанные на сообщениях лиц, известных своей хронической склонностью к обману, не могут служить прочной эмпирической основой для столь широкой теоретической формулировки.

Картрайт (Cartwright, 2002), в своём исследовании убийств, вызванных яростью, описала людей, которые кажутся успешными, стабильными и иногда излишне контролирующими, но при этом ненасильственными, которые, однако, казалось бы, внезапно совершают акты взрывного насилия или даже убийства. Опираясь на концепции Винникотта (Winnicott's, 1960) о «истинном» и «ложном» Я, Картрайт предположила, что такие личности имеют защитную организацию, которую она называет «нарциссическим экзоскелетом», состоящую из жёсткого раскола в психике между констелляцией идеализированных объектных отношений, формирующих защитное поле, и отчуждённым внутренним миром плохих объектов, связанных с агрессией.

Взрыв насилия может внезапно возникнуть при разрушении этой защитной системы. Это может быть вызвано конфликтом или угрозой, которую человек переживает в связи с сепарацией или же враждебностью по отношению к жертве, что могло начаться задолго до убийственного события. Такое событие приводит к разрушению нарциссической идеализированной защитной системы, которая функционирует, чтобы отрицать и контролировать существование скрытой системы агрессивных плохих объектов. Когда эту систему, полную агрессивных объектов оказывается невозможно контролировать, она проникает в сознание, подавляет личность и, не имея достаточной репрезентативной способности для осознания, выводится в физическое действие через насилие. Работа Картрайт также, по-видимому, опирается на теории кратковременного взрывного расстройства, впервые предложенные Меннингером (Menninger, 1963) и Монро (Monroe, 1989).

4.2. Бимодальное распределение насилия

Признание существования различных типов агрессии приводит к правдоподобному предположению, подтверждённому эмпирическими данными, что существуют и различные типы насилия. Однако среди психоаналитиков часто отсутствует понимание неоднородности насильственных актов, которая тщательно изучалось и аналитически разрабатывалось в судебной литературе (например, Meloy, 1988a, b, 1997, 2006; Revitch & Schlesinger, 1981).

Наиболее заметно отсутствие осознания того, что некоторые насильственные акты не связанные с тревогой или аффектами, обычно относятся к определённым характерологическим патологиям, имеют относительно чёткие нейробиологические основы и заслуживают психоаналитического изучения.

В тот же период, когда Глассер разрабатывал свои идеи о самосохранительной и садистской агрессии с коллегами из Клиники Портмана, Мелой (1988a, b, 1992) применил теорию объектных отношений и теорию привязанности к бимодальной модели насилия, основанной на исследованиях физиологии животных за полвека до этого (см. обзоры McEllistrem, 2004; Weinshenker & Siegel, 2002).

Эти исследования основывались на наблюдении, что кошки, мыши и другие млекопитающие демонстрируют два поведенчески различных режима насилия: аффективную защиту и хищническое нападение. Во второй половине XX века эта концепция получила дальнейшее развитие, и были эмпирически измерены чёткие нейроанатомические пути и нейрохимические процессы, биологически определяющие эти два режима.

Поведенческие проявления аффективного насилия включали наличие непосредственной угрозы, учащённое сердцебиение, повышенное артериальное давление, другие индексы активации автономной нервной системы, сильный страх или гнев, а также прекращение насилия через секунды или минуты после исчезновения угрозы (Meloy, 2000, 2006).

Хищническое насилие характеризовалось отсутствием эмоций и активации автономной нервной системы, а также целенаправленным поведением, не зависящим от физиологического возбуждения (Meloy, 2006). Оба режима насилия были измеряемы у людей с помощью наблюдений и самоотчётов (Meloy, 2006), а также обнаруживались в физиологических (Stanford et al., 2003), нейропсихологических (Houston et al., 2003), психофармакологических (Barratt et al., 1997; Eichelman, 1988) и нейровизуализационных (Raine et al., 1998) исследованиях.

Возникает всё больше доказательств того, что эволюционировавшая способность человека как к хищническому, так и к аффективному насилию сохраняется в этих двух типах. Было обнаружено, что психопатические личности, совершают более частые акты хищнического и аффективного насилия, чем другие, включая не психопатических преступников (Cornell et al., 1996).

Эти виды насилия также изучались у детей и подростков; в первой группе они обозначались как проактивное и реактивное насилие соответственно (действующий на опережение или в ответ на событие) (Crick & Dodge, 1996). Дети, участвующие в проактивном насилии, как правило, менее тревожны, более черствы и чаще диагностируются с тяжёлыми расстройствами поведения по критериям DSM.

Эволюционной основой аффективного насилия является выживание перед лицом неминуемой угрозы. Эволюционная основа хищнического насилия - это охота (сбор пищи), что также способствует выживанию и генетическому воспроизводству. Теория привязанности, в отношении людей с расстройствами личности с хищническим насилием, предполагает у них в целом небезопасную привязанность, а также более специфическую отвергающую привязанность (Bartholomew, 1994). Мелой (Meloy, 1988a) выдвинул гипотезу о первичной идентификации с хищником, существующей внутри грандиозной структуры Я психопатического характера, как антисоциальной вариации положительно аффективно окрашенного слияния идеального Я и идеализированного объекта, первоначально описанного Кернбергом в его работе о грандиозной структуре Я у людей с нарциссическим расстройством личности (Kernberg, 1975). Другие исследования поддерживают эту формулировку.

В случаях некоторых расстройств характера, таких как психопатические личности, вовлеченность в отношения добыча-хищник является основным способ общения с другими в отсутствие каких-либо взаимных или аффективных связей. Они определяют свои отношения с другими на основе градиентов власти, те доминирования и подчинения, а не взаимности. Часто со временем это клинически проявляется в их поведении по отношению к другим, но также подтверждается историческими наблюдениями за такими людьми, их хищнным взглядом, который был описан, но до сих пор не имеет научного объяснения, на протяжении десятилетий (Hymer, 1986; Meloy, 1988a,b). Также имеются новые доказательства того, что психопатические личности обладают «проницательность хищника», отсутствующей у нормальных людей. Это их способностью более точно распознавать страх и беспокойство на лицах других (Book, Quinsey, & Langford, 2007; Wheeler, Book, & Costello, 2009), что может быть следствием их лимбической диссоциации (Meloy, 1988a,b) и паралимбических аномалий, обнаруженных в исследованиях с использованием функциональной магнитно-резонансной нейровизуализации (Kiehl, 2006). Чёткость наблюдения легче достигается, когда эмоциональные состояния и другие тревоги отсутствуют в сознании.

Опросные исследования также показали, что большинство специалистов в области психического здоровья и уголовного правосудия в присутствии психопатов будут испытывать автономное возбуждение, даже при отсутствии явной поведенческой угрозы. Часто это автономное возбуждение выражается в таких самоотчётах, как «он заставил меня содрогнуться», «от него у меня мурашки пошли» или «он заставил мои волосы на загривке встать дыбом». Хотя такое автономное возбуждение часто связано с соматосенсорными ощущениями, также сообщается, что оно в первую очередь влияет на пищеварительную и кардиопульмонарную (кровообращение, дыхание, обмен веществ) системы. Такие отчёты интерпретируются как эволюционная защита и ранняя биологическая система предупреждения о присутствии «хищника внутри вида» (Meloy & Meloy, 2002). Однако необходимы квазиэкспериментальные исследования для дальнейшей проверки этой гипотезы.

Представители такого расстройства характера с историей хищнического насилия также часто превращают безобидные рисунки в тесте Роршаха в хищные объекты: «это бабочка... с когтями», «этот кит с плавником акулы», «я вижу двух плотоядных волков, я хотела бы увидеть, как спариваются голуби» (Gacono & Meloy, 1994; Meloy, 1992; Meloy, Acklin, Gacono, Murray, & Peterson, 1997). Последний ответ был дан медсестрой, которая три десятилетия назад сотрудничала с сексуальным садистом и совершала серийные убийства женщин в Лос-Анджелесе. Такие искажения восприятия интерпретируются как свидетельства бессознательных идентификаций этих субъектов и предполагают положительно окрашенную объектную систему отношений хищник-жертва, репрезентативный компонент психики, описанный Кернбергом (Kernberg, 1984).

Точка пересечения между Глассером (Glasser, 1998) и Мелоем (Meloy, 1988a,b) заключается в присущем садизму доминировании и подчинении. Садист главным образом желает подчинения и контроля, и хищник также действует в рамках той же парадигмы. Однако мы рассматриваем садомазохистское насилие, определённое Глассером, как сексуализированный тип хищничества, в то время как существует много других причин хищничества среди людей, которые не связаны с сексуальным возбуждением: территориальное доминирование, месть, деньги и власть - это четыре из наиболее распространённых. В большинстве случаев хищное поведение не является садомазохистским, но когда это так, мы согласны с тем, что объект и его реакция становятся более интимными и личными. Аффективное насилие (Meloy, 1988a,b) и самосохранительное насилие Глассера (Glasser, 1998) практически синонимичны.

4.3. Истинннно верующий насильник

Одна из вариаций такого хищнического насилия - это крайняя агрессия истинного верующего насильника, субъекта, который считает, что имеет право забрать свою жизнь и жизни других, чтобы продвинуть определённую религиозную или политическую систему верований, и намеревается это сделать (Meloy, 2004, 2011). Это не бессмысленное насилие психопатического характера, а насилие, обусловленное преобладанием и жёсткостью сверх-Я, которое часто несёт в себе сознательные убеждения субъекта и бессознательные идентификации как агента духовной или религиозной власти. Такое убеждение может стимулировать сознательные материальные фантазии, которые открыто насильственны и грандиозны, например, создание мировой теократии, а также производные сексуальные фантазии или же способы поведения, такие как отказ от сексуального удовлетворения в реальной жизни при поддержании мысли о бесконечных количествах девствениц в загробной жизни. Убийственные требования сверх-Я часто проявляются в нескольких ускоряющихся и развивающихся психических состояниях. Мелой (Meloy, 2004) прокомментировал это в своём анализе Тимоти Маквея и Мухаммеда Атта, истинно верующих преступников, которые по отдельности совершили массовые убийства мирных жителей в Соединённых Штатах в 1995 и 2001 годах соответственно:

«В рамках этой идентификации возникло тоталитарное состояние сознания, в котором идеализировалось всемогущество, поддерживалась и разрасталась нетерпимость к различиям, ненависть, повсеместная паранойя, и было признано право убивать тех, кто не верит». (Meloy, 2004, p. 144).

4.4. Привязанность и ментализация

Другие, такие как Де Зулуэта (De Zulueta, 1994), Гиллиган (Gilligan, 1996) и Фонаги (Fonagy, 2003, 2004; Fonagy & Target, 1995; Fonagy, Steele, Steele, Moran, & Higgit, 1991; Fonagy, Moran, & Target, 1993), подчеркивают роль привязанности в этиологии насилия. Фонаги считает, что агрессия имеет биологические корни, но патологическая агрессия и насильственное поведение возникают в ответ на угрозы для внутреннего Я. Он разработал модель при которой ранняя травма и нарушение привязанности (включаяя физический и эмоциональный абъюз, ведущий к агрессии и насилию), оказались связаны с концепцией «ментализации» (Fonagy, Gergely, Jurist, & Target, 2002). Ментализация - это способность размышлять и думать о своём психическом состоянии, включая мысли, убеждения, желания и аффекты, и уметь отличать своё собственное психическое состояние от состояния других. Нормальное развитие согласно теории психического развития ребёнка, зависит от межсубъективного процесса формирования психологической осознанности в отношениях между ребёнком и его основными воспитателями или фигурами привязанности.

Нормальное развитие у ребенка представлений о мыслях и чувствах других происходит через растущее осознание отдельности психики своей матери и её способности показывать ему, что она воспринимает его как отдельного человека с его собственными намерениями, убеждениями и желаниями. Если часто мысли матери зловещи или она не воспринимает его как отдельное существо, агрессия возникает как ответ для защиты хрупкого развивающегося Я от предполагаемой враждебности объекта. Если мать не может создать место для своего младенца в своёй психике или даёт искажённый, повреждённый образ ребёнку, ребёнок не сможет развить представление о собственном опыте и вместо этого инкорпорирует образ воспитателя, который будет восприниматься как чуждое или плохое, и никогда не будет полностью интегрирован в его общую схему самопредставлений.

Тогда индивиду приходится развивать идентичность вокруг чуждого и преследующего внутреннего объекта или интроекта, который не способен думать или чувствовать и от которого нужно защищаться насильственными методами. Бэйтмен и Фонаги (Bateman and Fonagy, 2008) назвали это разрывом внутри Я «чуждым Я» и предположили, что эта интернализованная самопрезентация постоянно проецируется на других, чтобы поддерживать иллюзию Я, которое не содержит неприемлемых аспектов. Работа Фонаги опирается на Биона (Bion, 1970) и Винникотта (Winnicott, 1971), подчеркивая важнейшую роль матери в её контейнировании или отражении, чтобы помочь младенцу развить здоровую способность обнаруживать свой собственный внутренний мир во внутреннем мире объекта. Если этого не происходит, ребёнок прибегает к патологическим решениям, включая использование агрессии или даже насилия для защиты хрупкого Я от предполагаемых угроз разрушения. К ним относится борьба за отделение от объекта, но парадоксально, чем больше ребёнок стремится к отделению, тем больше он испытывает слияние с объектом, так как последний воспринимается как часть его структуры Я. Проявление агрессии дополнительно усиливается сниженной способностью ребёнка к ментализации. Если ребенок не может воспринимать других как имеющих психические состояния, отличные от его собственных, это ослабляет его способность к торможению агрессии и насилия по отношению к другим, так как он не в состоянии сопереживать или оценить страдания другого человека.

Фонаги и Бэйтмен предполагают, что некоторые, склонные к насилию люди с комплексной патологией личности, особенно те, кто соответствует диагностическим критериям антисоциального расстройства личности, пережили значительную травму и нарушения своей системы привязанности в детстве, что помешало их нейробиологическому развитию и развитию психологических защит, нарушив их способность к ментализации и понизив порог эмоциональной реактивности. Эмпирические данные, поддерживающие гипотезу, что антисоциальное расстройство личности является расстройством развития, укоренённым в привязанности, поступают из исследований, показывающих аномальные модели привязанности у судебных пациентов и заключённых, диагностированных с АРЛ (Frodi, Dernevik, Sepa, Philipson, & Bragesio, 2001; Levinson & Fonagy, 2004; Van Ijzendoorn et al., 1997). Эти люди в зрелом возрасте зависят от отношений с другими, в которых они могут проецировать чуждые аспекты себя, чтобы нормализовать свою психику и почувствовать целостность Я. Их межличностные отношения, как правило, жесткие, иерархичные и контролирующие, а понятия признания и уважения приобретают особую важность. Когда такие отношения угрожают самооценке или «уважению», как описал Гиллиган (Gilligan, 1996), или когда, например, партнёр отказывается быть получателем злонамеренных проекций, возвращение “чуждого Я» обратно в Я, угрожает хрупкой психической стабильности, что приводит к невыносимым чувствам стыда и унижения, которые не могут быть управляемы репрезентативными средствами внутри сознания. Эти чувства теперь переживаются как те, которые человек должен изгнать с помощью насилия, чтобы вернуть себе контроль и чувство целостности. В заключение, Фонаги и Бэйтмен предполагают, что реактивное насилие вызвано нарушениями в ментализации, и что способность к ментализации защищает от насильственного поведения.

Однако Фонаги и его коллеги не рассматривают хищническое насилие, а сосредотачиваются на насилии, основанном на травмах, являющемся продуктом социального насилия или пренебрежения со стороны основных объектов привязанности. Это приводит к половинчатой теории, которая может объяснить, почему некоторые люди аффективно или реактивно проявляют насилие, но не объясняет способность других людей участвовать в насилии, которое является спланированным, целеустремлённым и безэмоциональным, те тем самым хищническим насилием, не являющимся продуктом эмоционального ответа или бессознательного желания поддерживать иллюзию Я. Исследования в области привязанности, как правило, подчеркивают недостатки раннего воспитания как причину патологии привязанности; однако также существует правдоподобная гипотеза, что некоторые люди не имеют нейробиологической способности к привязанности, несмотря на адекватные усилия в воспитании. Патология привязанности может, в свою очередь, быть одним из измеряемых последствий преобладания нейробиологических влияний, которые предраспологают к привычному насилию.

Эмпирическая работа, в основном не психоаналитиков, поддерживает эти предположения. Рейн, Венейблс и Уильямс (Raine, Venables, and Williams, 1990) обнаружили, что «хроническое корковое недоразвитие», физиологическая конструкция, состоящая из низкого пульса, низкой проводимости кожи и активности тета-волн на ЭЭГ, предсказывали хроническую насильственную преступность через десять лет в группе подростков, независимо от их окружения. Также различные исследования, пытавшиеся отделить природное от воспитанного, неоднократно обнаруживали, что биология имеет большее значение, чем влияния окружения, для прогнозирования привычной насильственной преступности (Raine, 1993). Например, уменьшённый объём серого вещества в префронтальной коре у антисоциальных людей, измеренный с помощью МРТ, независим от психосоциальных факторов риска (Raine, Lencz, Bihrle, Lacasse, & Colletti, 2000). Также Вайдинг, Блэйр, Моффитт и Пломин (Viding, Blair, Moffitt, and Plomin, 2005) обнаружили, что в большой группе британских близнецов (N=3867) семилетние дети с антисоциальным поведением и высокими уровнями жестоких безэмоциональных черт (показатель психопатии) находились под очень сильным влиянием генетики, при этом общее окружение влияло на них мало, в то время как дети с антисоциальным поведением и низким уровнем жестоких черт показывали лишь умеренное генетическое влияние и сильное влияние среды.

Рейн, Рейнолдс, Венейблс, Медник и Фаррингтон (Raine, Reynolds, Venables, Mednick, and Farrington, 1998) обнаружили в своём долгосрочном исследовании большой группы детей с острова Маврикий (N=1795), что одиннадцатилетние агрессивные дети уже в 3 года характерезовались большим ростом, весом, бестрашием и стремления к стимуляции.

В более раннем исследовании Рейн, Бреннон и Медник (Raine, Brennan, and Mednick, 1994) обнаружили, что перинатальные осложнения (нейробиология), в сочетании с ранним добровольным отвержением матерью (что указывает на небезопасную привязанность) в первый год жизни, предрасполагают к вовлечению в раннее серьёзное насилие в группе молодых людей в возрасте 18 лет. Рейн и коллеги (Raine et al., 2000) заявили: «Разные клинические парадигмы нейробиологии начинают сходиться в той точке зрения, что существует значительная основа для антисоциального расстройства личности, которая связана с мозговыми нарушениями, помимо вклада психосоциальной среды, и что эти нейробихевиоральные процессы имеют значение для понимания насилия в обществе» (с. 126). Мы выбрали эти неаналитические исследования не случайно, а с целью противопоставления чисто психосоциальной гипотезы о причинности агрессивного поведения. Однако, важно помнить, что нейробиологические исследования насилия являются значительными и накапливаются на протяжении последних 30 лет. В целом они указывают на то, что существуют биологические предрасположенности к насилию, которые, в некоторых случаях, сочетаются с жестоким и/или пренебрежительным воспитанием. Фонаги и его коллеги внесли важный вклад в понимание аффективного насилия с психодинамической точки зрения и с позиции теории привязанности, но их акцент на этом одном типе насилия показывает их предвзятость, которая исторически присуща многим исследователям привязанности. Согласно их выводам: патология привязанности и привычное насилие в большей степени продукты окружающей среды, чем биологической предрасположенности.

4.5. Бессознательные фантазии

Бессознательные фантазии также были предложены в качестве фактора, способствующего происхождению насилия. Менниджер (Menninger, 1963) and и Бивен (Biven, 1977) связывали насилие с кастрационными или мутационными фантазиями, направленными против родителей или других людей. Кернберг (Kernberg, 1984), Шенголд (Shengold, 1989) и Сон (Sohn, 1995) считали, что фантазии о поглощении или атаке со стороны материнского объекта лежат в основе того типа самосохранительного насилия, чьи основные динамики описаны Глассером (Glasser, 1998). Патологически навязчивая ранняя симбиотическая связь с матерью и восприятие её как подавляющей и уничтожающей, повлияли на таких авторов, как Бэйтмен (Bateman,1999), Кэмпбелл (Campbell, 1999) и Фонаги и Таргет (Fonagy and Target, 1995), которые рассматривают насилие как результат фантазируемых атак на тело матери. Такое исследование было эмпирически поддержано в исследованиях сексуальных убийств (Meloy, 2000), и теоретически связано с психоаналитической работой посвященной перверсиям и симбиотическому тревожному состоянию Столлера (Stoller, 1972, 1974) и Гринсона (Greenson,1968).

Артур Хайатт-Уильямс (Hyatt-Williams, 1998) акцентировал внимание на фантазиях об аннигиляции и эвакуации, которые лежат в основе насильственных действий, направленных на защиту от непереносимых психических переживаний травмы или уничтожения. Он полагал, что убийство происходит лишь тогда, когда оно было совершено много раз в фантазии, часто бессознательной, которая никогда не становилась сознательной для человека. Эмпирически доказать отрицательное, в данном случае, присутствие мотивации сознательно отсутствующей мысли, практически невозможно, и исследования убийств показывают, что существует широкий спектр фантазий, которые возникают и не возникают среди тех, кто умышленно убивает (Meloy, 1992; Revitch &Schlesinger, 1981).

Перельберг была ведущим исследователем, привлекшей наше внимание к функции бессознательных фантазий в генезисе насилия. Она была одной из немногих психоаналитиков, которые лечили насильственных пациентов интенсивным психоанализом. Перельберг (Perelberg, 1995, 1999a, b) предложила, что насильственные акты всегда имеют под собой определённые фантазии или бессознательные нарративы. Она отметила, что в работах Фрейда имеется множество связей между его идеями о насилии и мифологией происхождения человечества, что очевидно в бессознательных фантазиях о первосцене или Эдиповом комплексе. Перельберг развивает мысли Фрейда, связывая насилие с основной фантазией о насильственной первосцене, включающей поглощающе насильственную доэдипальную мать. Таким образом, насильственный акт представляет собой атаку на тело матери, причём мать воспринимается в фантазии как обладающая не только телом ребёнка, но и интеллектуальными и аффективными переживаниями ребёнка. Функция насилия в этом случае - это выживание в доэдипальном мире, управляемом уничтожающим материнским объектом и лишенным представления о присутствующем отцовском объекте.

Картрайт (Cartwright, 2002) поднимает важные вопросы относительно места и функции фантазий. Она предупреждает, и мы согласны с ней, что было бы упрощением предположить, что одна конкретная группа фантазий может объяснить все насильственные акты. Она делает важное кляйнианское различие между «фантазией», которая относится к глубоким бессознательным структурам психики, из которых исходят мысли и поведение, и «фантазией», как более сознательной поверхностной ментальной деятельностью - воображением или мечтанием, которое выполняет сублимационную функцию. Похоже, что Перельберг и другие снова предлагают частичную теорию, ссылаясь только на аффективное или самосохранительное защитное насилие, мотивированное бессознательными фантазиями первобытной сцены и материнского объекта. Однако садистское и/или психопатическое насилие очень часто предшествует сознательным насильственным фантазиям, иногда сексуального содержания, которые преступник может репетировать много раз перед совершением насильственного акта. Это может представлять собой разрушение барьера репрессии и размывание различия между фантазией как сублимирующей деятельностью и бессознательной фантазией, так что последняя становится допустимой в сознании. Однако, репрессия предполагает достаточно продвинутый уровень развития. Данные теста Роршаха, напротив, показывают, что психопатические индивиды обычно организованы на пограничном уровне, и их защиты являются доэдипальными. Эти защиты управляют объектными отношениями посредством расщепления и его вариациями (обесценивание, проекция, интроекция и отрицание). При этом сами объектные отношения существуют в сознании без опоры на трехчастную структуру (Gacono & Meloy, 1994; Meloy, 1988a,b).

Очень полезным является замечание Картрайт о том, фантазия/воображение выполняют разные функции в разных формах насилия: социально санкционированное насилие, например, может быть многократно пережито в воображении у солдат, будучи не связано с бессознательной фантазией; обсессивнно-компульсивные невротики могут быть измучены насильственными фантазиями, которые могут сильно отличаться от их скрытых бессознательных фантазий; и в ряде случаев убийств, вызванных яростью, человек не имеет сознательных насильственных фантазий. Наоборот, его могут преследовать страхи быть атакованным, но его насилие мотивируется бессознательными убийственными фантазийными констелляциями. Картрайт предлагает, что решающий вопрос о том, отыгрываются ли фантазии в действиях или нет, зависит не только от природы индивидуальной ситемы психических защит, но и от того уровня, на котором эти фантазии представлены в психике. Для людей, которые имеют плохую способность к целостному восприятию объекта или ментализации, как описано выше, фантазия не может быть психически символизирована и может быть отыграна только в конкретной форме через реальное насилие. Опять же, это открытие поддерживается обширными исследованиями с тестами Роршаха (Gacono & Meloy, 1994).

К интегрированному психоаналитическому пониманию насилия

Пациенты, которые реально совершают насилие по отношению к другим, редко бывают на приёме у психоаналитиков. Тем не менее, те немногие аналитики, которые оценивали или лечили пациентов склонных к насилию за последне 100 лет, создали частичную теоретическую основу, помогающую понять внутреннюю жизнь таких людей.

Насильственное поведение - это не универсальное, однородное явление. Оно варьируется как по природе, так и по частоте, в зависимости от социальных, биологических и психологических факторов, которые действуют в момент совершения акта насилия. Мы согласны с Картрайт (Cartwright, 2002), предлагающим многомерный подход к пониманию насилия, при котором насилие модифицировано множеством различных интрапсихических факторов, и в котором различные констелляции этих интрапсихических характеристик, взаимодействующих с конкретными ситуативными факторами, могут приводить к различным типам насилия. Психодинамические или интрапсихические факторы, которые мы считаем важными в генезисе насильственного поведения, и которые были исследованы и разработаны в разной степени вышеупомянутыми психоаналитиками, включают: возможную роль утраты, травмы и нарушений привязанности или унаследованных дефицитов в способности к привязанности; внутренний объектный мир, включая отношения с материнским и отцовским объектом, «я» и построение сверх-«я»; способность к репрезентации, символизации и ментализации; роль бессознательных фантазий и сознательных фантазий (Person, 1995); развитие и способность к саморегуляции аффекта; развитие и пределы эго-защит. Особенно важно преобладание более примитивных защит, таких как обесценивание, отрицание, проекция и проективная идентификация; тестирование реальности, а также способность различать внутреннюю фантазию и внешнюю реальность. Также важны нейробиологические основы всех насильственных актов, будь то преходящее состояние или хроническая черта. Некоторые из этих интрапсихических факторов были эмпирически измерены и связаны с нейробиологическими исследованиями в последние несколько десятилетий. При этом центральное внимание уделялось наследственности, центральным и периферическим неврологическим влияниям, нейропсихологии, физиологическим показателямм, психофармакологии и, пока ещё находящимся на ранней стадии, нейровизуализационным измерениям.

Одним из самых очевидных аспектов, который стал очевиден при попытке понять неоднородность насилия с помощью психоаналитического мышления, и что подтверждается эмпирическими данными, является существование, в первую очередь, двух типов насилия: аффективного (реактивного, импульсивного, эмоционального, «горячего», самосохранительного) и хищнического (инструментального, «холодного», преднамеренного), с относительно различными поведенческими проявлениями и нейробиологическими основами. Тем не менее, хищническое насилие, хотя оно давно признано типом агрессии у млекопитающих, получило мало внимания со стороны психоаналитиков, несмотря на свою повсеместность и адаптацию в нашей эволюции.

С точки зрения развития объектных отношений, насильственные индивиды часто организованы на пограничном или психотическом уровне личности с неизбежными трудностями в тестировании реальности, преобладанием частичных представлений о себе и объектах, доэдипальными защитами и проблемами с саморегуляцией аффекта. Мы также подчеркнули важность как сознательных, так и бессознательных фантазий в некоторых случаях.

В завершение важно сказать несколько слов о лечении таких индивидов с помощью психоаналитической терапии. Психоаналитик или психотерапевт, который приступает к лечению пациента, склонного к насилию, должен делать это с осторожностью, и ему или ей потребуется значительный опыт, поддержка и надзор для этой сложной работы. Установление условий, в которых пациент будет находиться, крайне важно для обеспечения необходимого ограничения, в которых терапия может происходить безопасно, и где вопросы границ, рисков и раскрытия информации должны быть тщательно обдуманы. По этим причинам лечение часто более эффективно и безопасно проводится в многопрофильной или институциональной обстановке, будь то амбулаторная психотерапевтическая клиника или охраняемое учреждение, где находятся более тяжело нарушенные и опасные пациенты. Многие подобные пациенты не соответствуют традиционным критериям пригодности для психоаналитического лечения, таким как психологическая настроенность и сила эго, поэтому возможно придется пересмотреть обычные критерии назначении терапии. Более того, многие насильственные пациенты не смогут терпеть интенсивность более формальной психоаналитической терапии, и лечение может потребовать модификации техники для укрепления терапевтического альянса, например, уменьшения частоты сеансов, избегания долгих периодов молчания, поскольку они могут восприниматься как преследующие, и использования поддерживающих техник для укрепления силы эго. Следует избегать слишком частой свободной ассоциации, а также ранних интерпретаций бессознательных конфликтов и фантазий. Предпочтительными являются техники ментализации, такие как помощь пациенту в связывании внутренних состояний психики с его поведенческими действиями и сосредоточение на аффектах. Интерпретации должны изначально быть сосредоточены на «здесь и сейчас», а не на реконструкции прошлого, которая может потребовать времени в ходе терапии. Тем не менее, понимание предшествующих факторов насильственного поведения пациента в ранних объектных отношениях, и того, как эти факторы повторяются в нынешних межличностных отношениях пациента и его антисоциальном поведении, может быть важным для оценки риска и предсказания триггеров будущих проявлений насилия в ходе терапии, которые, конечно, могут быть связаны с трансферентным опытом пациента. Интерпретации переноса, однако, особенно те, которые касаются негативного переноса, также могут потребовать избегания слишком раннего его появления в терапии, особенно с более параноидальными пациентами, которые могут воспринимать терапевта как критикующего и мстительного. По этой причине косвенные интепретации предпочтительны. Отслеживание контрпереноса терапевта имеет решающее значение для того, чтобы не быть вовлеченным в отыгрывание с пациентом. Терапевт должен быть эмпатичным и непредвзятым, но оставаться последовательным и устанавливать четкие границы. Он может столкнуться с отрицанием и минимизацией насильственного и антисоциального поведения пациента.

Наконец, ожидания терапевта от терапии должны быть ограниченными, учитывая тяжелую психопатологию многих насильственных пациентов. Терапия направлена на развитие психики пациента, который возможно сможет начать выносить утрату, переживать раскаяние, беспокойство и сочувствие и заменить модели отношений и отреагирования. Однако следует ожидать повторных регрессий к более примитивным состояниям в ходе долгосрочной терапии, с последующим повышением риска насильственного отыгрывания (Meloy & Yakeley, 2010; Yakeley, 2010). Использование психофармакологии в качестве дополнения к лечению всегда должно быть вариантом для того, чтобы помочь пациенту сдерживать и контролировать свои аффекты и импульсы, возможно, как маркеры его идиосинкразической нейробиологии, которая в значительной степени останется нетронутой психоаналитическими и психотерапевтическими усилиями.